О чем речь - Ирина Левонтина 2016

Слова и случаи
Колыбельная для лифта

Когда я была студенткой, то несколько раз ездила в диалектологические экспедиции в Архангельскую область. Дело было в начале 80-х. Я училась тогда в университете, и летом мы поехали в такую экспедицию. И вот идем мы из одной деревни в другую, это несколько километров, кругом, сколько хватает глаз, каргопольские просторы. Вдруг навстречу нам — живописная группа с рюкзаками, ну явно же москвичи. Мы их, не говоря худого слова, и спрашиваем: «Что нового в Москве?» А они нам тоже без лишних слов: «Да вот, ОСиПЛ закрывают». ОСиПЛ, кто не знает, — это Отделение структурной и прикладной лингвистики (теперь теоретической и прикладной — ОТиПЛ, то есть) филфака МГУ — тогдашний оазис лингвистической мысли и, естественно, объект постоянных нападок гонителей всего живого и прогрессивного.

Итак, о наших экспедициях. В основном это были вымирающие деревни, населенные по преимуществу старушками. Многие из них были уже в том возрасте, когда недавнее прошлое изглаживается из памяти, зато отчетливо рисуется прошлое давнее. Конечно, нас прежде всего интересовали всякие там закрытые «о», рефлексы «ять», причастный перфект, функции творительного падежа или, скажем, названия частей ткацкого станка, но кое-что было и про жизнь. И вот вспоминаю, как одна такая старушка рассказывала о своей давней поездке в Ленинград. По ее рассказу выходило, что едва ли не самым ярким впечатлением было то, что она «в зыбке каталась». Зыбкой она называла лифт, а вообще-то зыбка — это подвесная колыбель. Кстати, строительный подъемник и у нас ведь называют люлькой. Меня тогда очень заинтересовала эта метафора. Я подумала, что, хотя диалектное зыбка на первый взгляд хорошо переводится литературным словом колыбель, трудно себе представить, чтобы носитель литературного языка сравнил лифт с колыбелью. Видимо, в этих словах, хотя оба они этимологически связаны с идеей качания (ср. зыбкий, колебать) и описывают одну и ту же реальность, на первом плане разные признаки объекта: в зыбке главное то, что она болтается, а в колыбели — то, что в ней лежит и подрастает ребенок. Он лежит, а ему поют колыбельную. Нормальная метафора представлена, скажем, во фразе «Ленинград — колыбель революции». Сомнительно, чтобы подобное употребление могло быть у слов зыбка или люлька.

Слово зыбка по отношению к лифту занятно еще и тем, что в нем очень ясно виден деревенский житель, который недоверчиво ступает на зыбкий пол лифта, а потом ойкает и зажмуривается, когда лифт дергается и начинается рискованный подъем. Современный городской житель при слове лифт обычно ни о чем таком не думает. Для него лифт — это возможность не тащиться по лестнице. Вошел, нажал кнопку — и пожалуйста, поднимайся хоть на сто этажей.

Это я все к чему рассказываю. В последнее время невероятно популярным стало выражение социальный лифт.

Конечно, в качестве научного термина оно существовало давно, но сейчас сделалось пропагандистским штампом. Причем синонимичное выражение вертикальная мобильность так общество не возбуждает. Конечно, ведь слово мобильность наводит на мысль о том, что надо самому как-то пошевеливаться. А слово лифт скорее рисует другой образ: нужно только исхитриться и влезть в него — дальше уж он гарантированно вознесет тебя к ослепительным вершинам. Невозможно не заметить, что эта идея лифта легла на образ вертикали, властной вертикали, который столь характерен для последнего времени.

А есть ли кто-то, кто не вписывается в эту радостную картинку? Да, конечно. Вот что сообщает нам Тина Канделаки, телеведущая, в прошлом член Общественной палаты (она, кстати, любит порассуждать и о социальном лифте, в котором сама проехалась и всем рекомендует):

Я все думаю, когда же свалят все несогласные и недовольные, которые, переваривая в самых дорогих московских ресторанах фуа-гра и блинчики с черной икрой, попутно выражают глубочайшее сожаление о сегодняшней политической ситуации в России (http://vz.ru/opinions/2011/9/30/526705.html).

Между прочим, по сообщениям прессы, фуа-гра — любимое блюдо Ксении Собчак. Интересно, что через пару дней после выступления Канделаки пресс-секретарь премьер-министра Дмитрий Песков сказал на телеканале «Дождь»:

Об этом (то есть о достижениях Путина. — И. Л.) хочется рас сказать тому социуму, который сидит в дорогих ресторанах, ест вкусную итальянскую еду и страдает по родине (http://www.liberty.ru/events/Dmitrij-Peskov-Brezhnev-dlya-nashej-stranyeto-ogromnyj-plyus).

Спасибо, хоть класс ресторанов немного понизил. Шпаргалка у них общая, что ли? А вообще-то тут не недостаток фантазии, а методичное создание образа. Вся страна согласна и довольна и в едином порыве устремилась к лифтам, а отдельные несогласные и недовольные отщепенцы сидят в ресторанах и обжираются деликатесами. Риторика знакомая: «Кто был ничем, тот станет всем», и при этом «Ешь ананасы, рябчиков жуй…» — и далее насчет последнего дня. Только вместо «буржуя» — другой персонаж, да и меню претерпело изменения. Ну, что-то вроде: «Ешь фуа-гра и жуй свой эклер». Ну а рифма к «эклеру» — «оппозиционер». Тут вся суть в этом парадоксальном сочетании революционной риторики и охранительного содержания. Обыкновенно подобная социальная демагогия — прерогатива критиков режима. Мол, сидите там со своими гигантскими зарплатами, привилегиями, спецпайками, служебными машинами с мигалками и рассуждаете об инновациях и вставании с колен, а вы бы на зарплату сельского учителя встать с колен по пробовали, тогда бы и говорили. Тут же все наоборот: власть присваивает эту риторику и говорит как бы от имени сельского учителя. И выходит, что обожрался фуа-гра и черной икрой и бесится с жиру — кто? Сотрудник академического института с крошечной зарплатой, подрабатывающий еще в трех местах? Перегруженный сверх всякой меры университетский преподаватель? Не знаю, я как-то не много видела среди них больших любителей Путина, но и не замечала их и за пожиранием черной икры в товарных количествах. Однако вернемся к архангельским старушкам. Дмитрий Песков в том же интервью говорил, что за время правления Брежнева СССР много добился: «Брежнев — это не знак минус. Для нашей страны — это огромный плюс». Так вот, те старушки тоже симпатизировали Брежневу. Одна заявила соседкам: «Брежнев ладит на всей земле мир установить, а вы, три старухи, ругаетесь». Другая сокрушалась: «Уж я Брежнева-то до того дожалела, до того дожалела! Тут еще япошка кака-то заворошилась…» Что, впрочем, совершенно не мешало им говорить о своем соседе: «В партию пошел — ну, тоже воровать будет». А кстати, вспоминаю историю как раз брежневских времен про диалектных старушек и икру — красную, правда. Одна студентка, вернувшись в Москву из экспедиции, послала своим информанткам, к которым за время экспедиции прониклась нежностью и сочувствием, посылку: ну, понятное дело, чай индийский «со слоном», конфеты шоколадные и банку красной икры. Через какое-то время получает письмо, в котором старушки благодарят за чай и конфеты, а также сообщают: «Ягоды твои испортились, и мы их выбросили».