Как научиться писать сочинение на «отлично»: В помощь школьникам и абитуриентам - Т. В. Алексеева 2000

Часть вторая
Занятие 23. Для тех, кто хотел бы участвовать в олимпиаде по литературе

Сочинение двенадцатое

Роль пейзажа в повести-были Л. Н. Толстого «Кавказский пленник»

Л. Н. Толстой провел на Кавказе два года и восемь месяцев, едва ли не самых важных в его жизни, потому что именно здесь он состоялся как писатель. Здесь дано было осуществиться напряженным поискам жизненного предназначения Л. Н. Толстого. Здесь он окунулся в гущу событий народного и военного быта. Его заворожила многослойная, живая, раскованная речь. Новизна впечатлений, встречи с людьми, каждая из которых была открытием нового характера, и, наконец, участие в военных действиях — все это не только побудило его к творчеству, но и дало толчок тем мыслям и созданию образной системы, которые стали характерными для всей последующей литературной деятельности Толстого.

Кавказскую войну Л. Н. Толстой изобразил в нескольких произведениях: «Набег», «Рубка леса», «Казаки», «Хаджи- Мурат» и других. В 1872 году он написал для детей повесть- быль «Кавказский пленник».

«Кавказский пленник» — это живые, правдивые страницы истории. Они рассказывают нам, как тяжела была служба российских воинов на Кавказе в то время. Солдат и боевых офицеров Русской армии на каждом шагу подстерегала смертельная опасность: и в сражениях, и в мирной жизни им нужно было обладать огромным мужеством, выдержкой, сообразительностью, чтобы не попасть в руки противника. Замечательные художественные картины повести показывают, что русские воины и простые горцы не испытывали ненависти друг к другу. Увлекательно рассказывается в повести о злоключениях русского офицера Жилина, служившего в Кавказской армии и попавшего в плен к горцам. Жители горного аула увидели в русском пленнике хорошего, доброго человека с «золотыми руками», полезного во всяком деле. Крепко полюбила Жилина девочка Дина. Она помогла ему бежать из плена.

Л. Н. Толстой является великим мастером в изображении природы. В повести-были «Кавказский пленник» пейзаж несет важную смысловую нагрузку. В начале повести описания природы очень редки и являются необходимой частью повествования: «Солнце уже и за полдни перешло, а обоз только половину дороги прошел. Пыль, жара, солнце так и печет, а укрыться негде. Голая степь, ни деревца, ни кустика по дороге». Прочитав эти строки, мы понимаем, почему Жилин и Костылин решили ехать одни, не дожидаясь медленно тянущегося обоза. Часто описания природы в повести носят информационный характер, но за каждым из них многое открывается для внимательного читателя: «Едут степью, разговаривают да поглядывают по сторонам. Кругом далеко видно. Только кончилась степь, пошла дорога промеж двух гор в ущелье...» (Жилин едет вдвоем с Костылиным, обогнав русский обоз. Дорога становится опасной.) «Ехали они долго с горы на гору... выехали на дорогу и поехали лощиной...» «Стало смеркаться. Переехали еще речку, стали подниматься по каменной горе, запахло дымом, забрехали собаки...» (Жилин попал в плен, глаза его залиты кровью, он не может видеть дорогу и «ощущает» ее всем своим существом. Он уже думает о побеге и запоминает дорогу.) «Видна ему из щелки дорога — под гору идет, направо сакля татарская, два дерева подле нее. Собака черная лежит на пороге, коза с козлятами ходит, хвостиками подергивают. Видит — из-под горы идет татарка молоденькая, в рубахе цветной, распояской, в штанах и сапогах, голова кафтаном покрыта, а на голове большой кувшин жестяной с водой». (Описание спокойное, много деталей. Жилин, попавший в плен, осматривает новый для него, чужой мир, в котором он оказался.) Вышеперечисленные описания не передают настроения героев повести или ее автора, но несут большую смысловую нагрузку. Характер описания меняется по ходу повествования. Природа как бы сочувствует, старается помочь главному герою. Когда он поднимается на гору, он видит: «...На полдни, за горой, лощина, табун ходит, и аул другой в низочке виден. От аула другая гора — еще круче, а за той горой еще гора. Промеж гор лес синеется, а там еще горы все выше и выше поднимаются. А выше всех — белые, как сахар, горы стоят под снегом. И одна снеговая гора выше других шапкой стоит. На восход и на закат — все такие же горы, кое-где аулы дымятся в ущельях. „Ну, — думает, — это все ихняя сторона". Стал смотреть в русскую сторону: под ногами речка, аул свой, садики кругом. На речке, как куклы маленькие, видно, — бабы сидят, полоскают. За аулом, пониже, гора, и через нее еще две горы, по ним лес; а промеж двух гор синеется ровное место, а на ровном месте, далеко-далеко точно дым стелется. Стал Жилин вспоминать, когда он в крепости дома жил, где солнце всходило и где заходило. Видит: так точно, в этой долине должна быть наша крепость. Туда, промеж этих двух гор, и бежать надо». В этом фрагменте описание местности передается с математической точностью. И это вполне оправданно. Ведь мы видим окружающий мир глазами человека, намечающего путь к свободе, и без подробностей здесь не обойтись. Далее тот же пейзаж совершенно меняет свой характер. Он становится красочным, и появляется настроение.

«Стало солнышко закатываться. Стали снеговые горы из белых — алые; в черных горах потемнело; из лощин пар поднялся, и самая та долина, где крепость наша должна быть, как в огне загорелась от заката. Стал Жилин вглядываться, — маячит что-то в долине, точно дым из труб. И так и думается ему, что это самое — крепость русская».

Здесь природа как бы указывает герою дорогу к дому и подталкивает к принятию решения. Во время побегов природа укрывает, помогает беглецу: «Прошли через двор под кручь к речке, перешли речку, пошли лощиной. Туман густой, да низом стоит, а над головой звезды виднешеньки. Жилин по звездам примечает, в какую сторону идти. В тумане свежо, идти легко...»

«Уж зарево посветлело и с одной стороны лощины все светлее, светлее становится. Ползет под гору тень, все к нему приближается». Здесь как бы звучит тревожная музыка — надо идти к своим, успеть, пока...

«Идет Жилин, все тени держится. Он спешит, а месяц еще скорее выбирается; уж и направо засветились макушки. Стал подходить к лесу, выбрался месяц из-за гор, — бело, светло совсем как днем. На деревах все листочки видны. Тихо, светло по горам, как вымерло все. Только слышно — внизу речка журчит».

В самый критический момент, когда сил уже не оставалось и возникала реальная угроза опять попасть в плен, природа снова пришла на помощь: «Вышел на край — совсем светло, как на ладошке перед ним степь и крепость, и налево, близехонько под горой, огни горят, тухнут, дым стелется и люди у костров...» «Обрадовался Жилин, собрался с последними силами, пошел под гору...»

Л. Н. Толстой сумел увидеть в армейской жизни на Кавказе и то, что ускользало от других наблюдателей: противоречие между красотой свободной природы и опасным, кровавым делом, которым заняты люди. На Кавказе Л. Н. Толстой увидел, что природа, в отличие от человека, всегда наполнена примирительной красотой и силой. Здесь мы ощущаем лермонтовские мотивы:

Окрестный лес как бы в тумане,

Синел в дыму пороховом,

А там вдали грядой нестройной,

Но вечно гордой и спокойной

Тянулись горы — и Казбек

Сверкал главой остроконечной.

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: жалкий человек,

Чего он хочет!., небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он — зачем?

Вопрос остался без ответа.

С тех давних времен прошло много лет, а в человеческой сущности мало что изменилось. Так же сверкает Казбек, и так же сейчас гремят пушки на склонах Кавказских гор.

Прошлым летом я с родителями была на Кавказе. Я была очарована красотой этого края. Теперь там опять война. Не знаю, кто виноват в нынешней беде, но мне так хотелось бы, чтобы гармония природы, воспетая Л. Н. Толстым и М. Ю. Лермонтовым, распространилась и на взаимоотношения между людьми.

(А. Филиппова, 7-й класс)

Сочинение тринадцатое

История одной эпиграммы

  (Исследовательская работа)

  I. Обзор эпиграмматического творчества А. С. Пушкина

«Существенным препятствием для глубокого истинного постижения необъятного пушкинского мира может оказаться непонимание деталей, незнание фактов или исторического контекста», — писал о Пушкине Б. С. Мейлах в своей книге «Сквозь магический кристалл».

Действительно, нельзя понять всей глубины художественной мысли, не зная, на что она опирается, с какими событиями, обстоятельствами произведение связано, не зная характера, сферы деятельности «героя» высказывания, да всего и не перечислить. Трудно полноценно воспринять повесть, роман, конкретное стихотворение, не изучив эпоху, жизнь, окружение поэта или писателя.

Но, говоря о Пушкине, никак нельзя утверждать, что его жизненный путь недостаточно изучен. О жизни и творчестве Пушкина написаны бесчисленные монографии. Существует специальная наука, которая поставила целью исследование биографии и творчества Пушкина. Пушкинисты пристально изучают черновики Пушкина, его письма, записки, заметки на полях книг. Такое пристальное внимание к жизни и творчеству поэта позволяет нам знать почти все. Но хорошо ли мы знаем тех, с кем общался Пушкин? Мы сразу вспомним множество имен лицеистов, преподавателей лицея, писателей: среди первых Пущин, Дельвиг, Горчаков, Кюхельбекер, еще Жуковский, Батюшков, Чаадаев и Керн, семья Вульфов, Раевских, Оленина, Ушакова, а также тех, с кем Пушкина связывала его работа, издание произведений: Плетнев, Гнедич, Греч и многие другие.

Но, безусловно, знать все обо всех мы не можем, и именно это не дает нам возможности, прочитав стихотворение, посвященное кому-либо или написанное «по поводу», сразу понять, что именно имел в виду поэт. Тогда нам было бы необходимо знать биографию друзей Пушкина.

Часто Пушкин намекает на событие, известное, возможно, лишь ему и его друзьям, или, может быть, на стихотворение, когда-то прочитанное среди друзей. А мы знаем, что Пушкин иногда включал в свои стихи прямые цитаты из чужих произведений.

Так, в эпиграмме «На Каченовского» шестая строка — «Плюгавый выползок из гузна Дефонтена» — является точной выпиской из эпиграммы Дмитриева на Каченовского «Ответ». А у Дмитриева в свою очередь это точный перевод стиха Вольтера из его сатиры «Бедняга». Итак, недостаточно в совершенстве знать жизнь Пушкина, чтобы понять его произведения, нужно знать и жизнь его современников, поскольку творчество Пушкина чудесным образом, откликается на события их жизней.

Один из множества жанров, подвластных пушкинскому перу и требующих, как никакой другой, знания «контекста эпохи», отношений Пушкина со своими врагами, друзьями и просто знакомыми, — эпиграмма.

Эпиграмма — это сатирическое отображение действительности, фактов, событий. Еще в юности Пушкин и его друзья писали друг на друга эпиграммы, но отчасти это был их способ соревноваться не только в остроумии, но и в искусстве владения пером.

Совсем другое дело — эпиграммы взрослого Пушкина. Это умные, колкие замечания о своих современниках. И круг адресатов его эпиграмм по-пушкински широк.

Кого ты в жизни не колол,

Кого не резал эпиграммой... —

  справедливо замечает И. Е. Великопольский в стихотворении «Мое мщение». Под перо Пушкина попали Воронцов, Аракчеев, Каченовский (во многих эпиграммах), Надеждин, Муравьев, Карамзин, Хвостов, Стурдза и многие другие.

Даже царю Александру I посвящена эпиграмма:

Воспитанный под барабаном,

Наш царь лихим был капитаном:

Под Австерлицем он бежал,

В двенадцатом году дрожал,

Зато был фрунтовой профессор!

Но фрунт герою надоел —

Теперь коллежский он асессор

По части иностранных дел!

Некоторые эпиграммы Пушкина еще и зашифрованы. То есть, во-первых, они предельно лаконичны, каждое слово — единственно возможное, поставленное удивительно точно и метко. А во-вторых, чтобы понять эпиграмму Пушкина, нужно не только знать события, с которыми она связана, необходимо быть человеком умным, начитанным, так как сам Пушкин, обладая огромным интеллектом, видит таким же и своего читателя, то есть поднимает нас на свой интеллектуальный уровень, а потому и подразумевает, что мы, как и его современники, знаем, о чем идет речь. Например, эпиграмма на Карамзина:

«Послушайте: я сказку вам начну

Про Игоря и про его жену,

Про Новгород и Царство Золотое,

А может быть, про Грозного царя...»

И, бабушка, затеяла пустое!

Докончи нам «Илью-богатыря».

Пушкин имел в виду незаконченное произведение Карамзина «Илья Муромец. Богатырская сказка», начало которого было напечатано в «Аглае», а продолжение так и не было дописано.

Необходимо знать мировую историю, чтобы понять, в чем «соль», мысль Пушкина в эпиграммах, так как он часто использует в них исторические имена: Гораций, Зоил, «Риэго» (Риэго Рафаэль), Герострат. Надо знать, что сделало то или иное историческое лицо, чтобы понять, зачем Пушкин называет так «героя» своей эпиграммы.

В своих эпиграммах Пушкин часто опирается на мифологические образы, сюжеты, поскольку древнегреческий эпос, искусство Эллады были хорошо знакомы и ему, и его современникам. Так, в очень интересную эпиграмму вылился случай с А. Н. Муравьевым. В салоне княгини 3. Волконской он нечаянно отломал руку у гипсовой статуи Аполлона, поэтому эпиграмма имеет мифологическую основу:

Лук звенит, стрела трепещет,

И, клубясь, издох Пифон;

И твой лик победно блещет,

Бельведерский Аполлон!

Кто ж вступился за Пифона,

Кто разбил твой истукан?

Ты, соперник Аполлона,

Бельведерский Митрофан.

Итак, мы доказали, что полноценное восприятие пушкинского эпиграмматического творчества невозможно без солидной подготовки в области истории, мифологии, без досконального изучения биографии его современников. Зачастую «адресата» эпиграммы и ситуацию, по поводу которой она появилась, не может, что называется, «с ходу» определить не только обычный читатель, но и долгий труд ученых-пушкинистов оказывается безуспешным. До сих пор, например, неизвестно, на кого и по какому поводу написана эпиграмма «Прозаик и поэт»:

О чем, прозаик, ты хлопочешь?

Давай мне мысль какую хочешь:

Ее с конца я завострю,

Летучей рифмой оперю,

Взложу на тетиву тугую,

Послушный лук согну в дугу,

А там пошлю наудалую,

И горе нашему врагу!

Иногда «материалом» для эпиграммы становится современная для поэта литература. Например, в эпиграмме «Мальчишка Фебу гимн поднес...», направленной против Надеждина, Пушкин обращается к пересказу басни В. Л. Пушкина:

Мальчишка Фебу гимн поднес.

«Охота есть, да мало мозгу.

А сколько лет ему, вопрос?» —

«Пятнадцать». — «Только-то? Эй, розгу!»

Такое начало позволяет Пушкину развить сюжет подношения уже не гимна, а «лакейских диссертаций» Фебу и показать неискренность Надеждина, его желание угодить редактору Каченовскому:

За сим принес семинарист

Тетрадь лакейских диссертаций,

И Фебу вслух прочел Гораций,

Кусая губы, первый лист.

Отяжелев, как от дурмана,

Сердито Феб его прервал

И тотчас взрослого болвана

Поставить в палки приказал.

Но даже опираясь на исторический, мифологический, литературный материал, Пушкин остается верен себе: краток, точен, объективен.

Например, говоря об общеизвестной эпиграмме на Воронцова («Полу-милорд, полу-купец...»), мы можем заметить, что

каждое слово поэта имеет фактическое основание, и ни одно не взято Пушкиным «просто для рифмы»:

Полу-милорд, полу-купец,

Полу-мудрец, полу-невежда,

Полу-подлец, но есть надежда,

Что будет полным наконец.

«Слова здесь наиболее нужные, чуть ли не единственно возможные», — писал известный исследователь пушкинского творчества В. Сквозников о прекраснейшем стихотворении «Я вас любил: любовь еще, быть может...», но эти слова можно в полной мере отнести к эпиграмме на Воронцова (да, пожалуй, и ко всем эпиграммам Пушкина).

За каждым словом названной эпиграммы — реальное событие, факт. «Полу-милорд»: Воронцов получил воспитание в Англии, будучи сыном русского посла. Милорд — англичанин, и Пушкин намекает на англоманию Воронцова, но Воронцов-то — русский — отсюда родилось «полу-милорд». Все лаконично выразилось — в одном слове.

«Полу-купец»: Воронцов, генерал-губернатор, принимает участие в торговых операциях Одесского порта.

Воронцов, «полу-мудрец», был героем войны 1812 года, человеком, повидавшим войну, а значит, очень много узнавшим о жизни. К тому же было общеизвестно, что отец Воронцова, находясь под впечатлением французской революции и, боясь подобных потрясений в России, решил подготовить сына к будущей жизни, обучить его какому-нибудь ремеслу. В 1792 году отец Воронцова писал своему брату о неизбежной революции: «Мы ее не увидим, ни вы, ни я; но мой сын увидит ее. Поэтому я решил обучить его какому- нибудь ремеслу, слесарному или столярному. Чтобы, когда его вассалы ему скажут, что они его больше не хотят знать и что они хотят разделить между собой его земли, он мог бы заработать на жизнь своим трудом».

Так что «полу-мудрец» был подготовлен к работе и к жизни. Но что означают слова «полу-невежда»? Это еще одна точная характеристика Воронцова. Это характеристика подтверждается разговором приятеля А. С. Пушкина, мемуариста Ф. Ф. Вигеля, с М. С. Воронцовым. На слова Вигеля о Пушкине: «Помилуйте, такие люди умеют быть только что великими поэтами» — Воронцов ответил: «Так на что же они годятся?» Этот случай рассказывает нам о Воронцове как о человеке, неспособном понимать искусство и ценить людей искусства, несмотря на высокую образованность. «Светская чернь» — так называли таких людей во времена Пушкина. «Полу-невежда» — хлещет по щекам Пушкин своей эпиграммой аристократа Воронцова.

В сатирическом стихотворении о Воронцове («Сказали раз царю, что наконец...») Пушкин описывает случай, характеризующий Воронцова как льстеца и бессердечного человека.

Сказали раз царю, что наконец

Мятежный вождь, Риэго, был удавлен.

«Я очень рад, — сказал усердный льстец, —

От одного мерзавца мир избавлен».

Все смолкнули, все потупили взор,

Всех рассмешил проворный приговор.

Риэго был пред Фердинандом грешен,

Согласен я. Но он за то повешен.

Пристойно ли, скажите, сгоряча

Ругаться нам над жертвой палача?

Сам государь такого доброхотства

Не захотел улыбкой наградить:

Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить

И в подлости осанку благородства.

Речь идет об обеде в октябре 1823 года в Тульчине, на котором присутствовал Александр I. Он поздравил всех с тем, что Риэго взят в плен и казнен, на что один Воронцов ответил: «Какое счастливое известие».

В одной из черновых редакций этого стихотворения вместо «усердный льстец» было «полу-подлец», что явно наводит на мысль о связи двух произведений Пушкина. Возможно, говоря «полу-подлец», Пушкин имел в виду именно эту историю.

Итак, за каждым словом Пушкина — реальный факт, событие. А что может кольнуть больнее, чем правда? Тем более правда, облаченная в такие меткие, острые слова.

Некоторые пушкинские эпиграммы, эпитеты, обращения, возможно, возникали чисто по ассоциации с внешними качествами (хотя не всегда легко определить, намеренно здесь хотел поэт задеть человека, говоря об особенностях или недостатках внешности, или нет). Например, одна из эпиграмм на Каченовского начинается обращением «Хаврониос»:

Хаврониос! Ругатель закоснелый,

Во тьме, в пыли, в презреньи поседелый,

Уймись, дружок! К чему журнальный шум

И пасквилей томительная тупость?

Затейник зол, с улыбкой скажет Глупость,

Невежда глуп, зевая, скажет Ум.

«Хаврониос» возникло от «хавронья», переделанного на греческий манер, что придало этому слову большее сходство с Каченовским: он по происхождению был грек.

Или к чисто внешней ассоциации можно отнести последнюю строчку эпиграммы на Каратыгину:

Все пленяет нас в Эсфири:

Упоительная речь,

Поступь важная в порфире,

Кудри черные до плеч,

Голос нежный, взор любови,

Набеленная рука,

Размалеванные брови

И широкая нога!

Но я думаю, Пушкин прекрасно понимал и весомость своих слов, и то, какую характеристику актрисе он дает такой фразой. У Пушкина не может быть случайной фраза, эпитет; не может слово Пушкина возникнуть просто по ассоциации с внешним видом: «У искренних поэтов даже, по-видимому, случайный образ имеет глубокое обоснование в личной жизни»*.

* Потебня А. А. Из записок по теории словесности. — Харьков, 1905. С. 47.

  II. Пушкин и Гнедич

В конце 1810-х годов «законодатель» театральной жизни Петербурга Н. И. Гнедич познакомился с Александром Пушкиным. Гнедич посылал на юг Пушкину оттиски своих новых произведений. Пушкин просил Гнедича напечатать его стихи в Петербурге. Отношения Пушкина и Гнедича были очень дружескими: «Дружба Ваша меня избаловала», — писал Пушкин Гнедичу 29 апреля 1822 года из Кишинева. О теплой, непрерывающейся дружбе свидетельствует и другое письмо Пушкина: «Вдохновенное письмо Ваше, почтенный Николай Иванович, нашло меня в пустынях Молдавии: оно обрадовало и тронуло меня до глубины сердца. Благодарю за воспоминание, за дружбу, за хвалу, за упреки, за формат этого письма, — все показывает участие, которое принимает живая душа Ваша во всем, что касается меня»**.

** Письмо А. С. Пушкина Н. И. Гнедичу от 24 марта 1821 г.

О дружбе, о взаимопонимании свидетельствует и то, что Пушкин был обеспокоен и расстроен, когда не получал письма от Гнедича: «Дельвигу и Гнедичу пробовал я было писать — да они и в ус не дуют. Что б это значило: если просто забвение, то я им не пеняю: забвение — естественный удел всякого отсутствующего. Я бы и сам их забыл, если бы жил с эпикурейцами, в эпикурейском кабинете, и умел читать Гомера, но если они на меня сердятся или разочли, что письма их мне не нужны, — так плохо...»

Но Пушкин не только любил Гнедича как друга, он уважал его произведения и даже восхищался ими. «Я видел прекрасный перевод „Андромахи", который читали Вы мне в Вашем эпикурейском кабинете, и вдохновенные строфы уже в последний раз приветствовать я мнил и проч. Они оживили во мне воспоминания об Вас и чувство прекрасного, всегда драгоценного для моего сердца».

«Рыбаков» Гнедича Пушкин не просто знал, читал, но и цитировал в «Евгении Онегине». К стихам первой главы —

Как часто летнею порою,

Когда прозрачно и светло

Ночное небо над Невою...—

  есть авторское примечание: «Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича: „Вот ночь; но не меркнут золотистые полосы облак...“», — и далее обширная выписка из «Рыбаков» Гнедича.

Конечно, один из самых восторженных отзывов Пушкина на произведения Гнедича — отзыв на перевод «Илиады». Двадцать лет Гнедич трудился над этой работой. Для более точного перевода греческого языка, «божественной эллинской речи», он выбрал гекзаметр.

И наконец в начале 1829 года «Илиада» вышла из печати. На страницах «Литературной газеты» Пушкин и Дельвиг поместили отзыв Пушкина: «Наконец вышел в свет так давно и так нетерпеливо ожидаемый перевод „Илиады"...»

Летом 1830 года Пушкин пишет очень известное стихотворение «На перевод „Илиады"». Гнедич, в свою очередь, не мог не восхищаться Пушкиным и его произведениями. По прочтении «Сказки о царе Салтане» он пишет:

  Пушкин, Протей:

  Гибким твоим языком и волшебством твоих песнопений!

  Уши закрой от похвал и сравнений

  Добрых друзей;

  Пой, как поешь ты, родной соловей!

  Байрона гений иль Гете, Шекспира —

  Гений их неба, их нравов, их стран:

  Ты же, постигнувший таинство русского духа и мира,

  Пой, наш по-своему русский Баян!

И, несмотря на взаимное восхищение, уважение, дружбу (а один из современников утверждал, что Гнедич любил Пушкина «с каким-то родительским исступлением»), не сошлись Пушкин и Гнедич в работе. После первого издания «Руслана и Людмилы», очень успешного, Гнедич предложил Пушкину повторить успех, но Пушкин отказался, предпочитая услуги Вяземского, который был занят издательством «Бахчисарайского фонтана». Почему Пушкин отказался от услуг Гнедича и отдал и «Кавказского пленника» Гречу? Причина в том, что Гнедич, получив за издательство «Руслана и Людмилы» пять с половиной тысяч рублей, отдал Пушкину лишь пятьсот. Пушкин не упрекнул Гнедича — ни словом, ни намеком. Но всем известно, что поэт в то время очень нуждался в деньгах: жалованье было незначительным, помощи от отца — никакой, а светская жизнь требовала средств.

По словам известного исследователя творчества Пушкина Ю. М. Лотмана, «по представлениям той эпохи, Гнедич не сделал ничего предосудительного». Однако Пушкин, «чувствуя себя литератором нового типа», не хотел мириться с этим и поэтому предложил своего «Кавказского пленника» Гречу, в обход Гнедича, который очень обиделся. 24 января 1822 года Пушкин писал своему брату Л. С. Пушкину: «...Ты говоришь, что Гнедич на меня сердит, он прав — я бы должен был к нему прибегнуть с моей новой поэмой — но у меня шла голова кругом — от него не получал я давно никакого известия; к тому же ни Гнедич со мной, ни я с ним не будем торговаться и слишком наблюдать каждый свою выгоду, а с Гречем я стал бы бессовестно торговаться, как со всяким брадатым ценителем книжного ума».

Итак, будучи другом Гнедича, Пушкин не мог улаживать с ним свои издательские дела так, как это было ему удобнее.

Но это был не единственный случай непонимания между Пушкиным и Гнедичем. В 1823 году Гнедич пускает ложные слухи о том, что Пушкин передал стихи, обещанные Толстому-Американцу, Гнедичу, из-за чего Толстой-Американец отказывается издавать Пушкина, причем Пушкину это было известно. Мы можем судить об этом, ссылаясь на письмо Бестужева от 3 марта 1824 года: «Он (Пушкин) говорит, что Гнедич на сей раз пустил ложные слухи».

Как мы видим, разнохарактерными были отношения Пушкина и Гнедина: это и нежная дружба, связывавшая их, и разногласия в издательском деле.

  III. История одной эпиграммы

Отзывом на перевод Гнедина «Илиады» Гомера стало двустишие «На перевод „Илиады"»:

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;

Старца великого тень чую смущенной душой.

Пушкин написал его гекзаметром. Прочтем начало «Илиады» в переводе Гнедина:

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал...

Гекзаметр Пушкина отличается от него благозвучием, гармоничностью. А ведь в стихотворении лишь две строчки. Гекзаметр же Гнедича напротив — более рубленый, и к тому же слова не льются, а как бы нагромождаются:

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына...

Гекзаметр, как и пентаметр (близкий гекзаметру размер — пятистопный дактиль), были хорошо знакомы Пушкину. Вспомним его «Царскосельскую статую», написанную пентаметром:

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;

Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.

И здесь нет никаких отягощений, излишеств; и, несмотря на то что стихотворная строка очень длинная, стихотворение получилось легким и «струящимся». Но вернемся к двустишию «На перевод „Илиады"». В первом черновом варианте стихотворение начиналось:

Чужд мне был Гомеров язык сладкозвучный...

Первое, о чем говорит нам эта строчка, — речь пойдет о сближении с языком Гомера, благодаря переводу Гнедича. Раз «чужд был», значит, все-таки сейчас произошло понимание, постижение языка или произведения Гомера. Но ни слова об этом нет в чистовом варианте. Если вдуматься, Пушкин даже не о переводе «Илиады» говорит, и тем более не о ее роли в постижении Гомера. Пушкин просто анализирует свое состояние после прочтения «Илиады». Для него важен этот «момент состояния души», который он уловил и положил на бумагу: «Слышу умолкнувший звук», «чую смущенной душой».

Стихотворение «На перевод „Илиады"» во многих биографических материалах представляют, как высокую оценку перевода Гнедича, но на самом деле, взглянув повнимательнее на двустишие, мы можем допустить даже и то, что оценки труда Гнедича здесь нет. С таким же успехом эти строки можно считать оценкой труда Гомера. Но на самом деле это — оценка собственного впечатления, состояния, «запечатленный момент» прикосновения к прошлому, великому, «божественному».

Для Пушкина очень характерно такое восприятие окружающей действительности — в первую очередь через анализ своих впечатлений. Вспомним хотя бы широко известное стихотворение «Я помню чудное мгновенье...». Уже из названия видно, что стихотворение, посвященное А. П. Керн, написано совсем не о ней, а о «мгновенье», о впечатлении, может быть, от нее, но не о ней.

«Душе настало пробужденье...» Стихи — анализ состояния души. И в этом сходство с двустишием «На перевод „Илиады"».

Но какую бы оценку ни содержало это двустишие, это не единственная оценка «русской Илиады» в переводе Гнедича.

Сквозь тщательные зачеркивания, сделанные пушкинской рукой, дотошными исследователями его творчества был все- таки вычитан первоначальный отзыв Пушкина на работу Гнедича. Это эпиграмма:

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,

Боком одним с образцом схож и его перевод.

Конечно, пушкинисты поступают не совсем корректно, вычитывая то, что хотел скрыть поэт, то, что не должен был увидеть никто. Это некорректно по отношению к воле поэта, однако потомкам всегда интересно узнать больше о великом национальном поэте, разглядеть все то, что человек обычный скрыл бы под «завесой» личной жизни. Но как же могла возникнуть у Пушкина такая далеко не лестная оценка труда Гнедича?

Первый вариант — эпиграмма возникла по ассоциации: Гомер написал «Илиаду» — Гнедич ее перевел; Гомер был слеп — Гнедич был слеп на один глаз, то есть «боком одним» походил на Гомера, как «и его перевод». «Это „Илиада", но не греческая, не вполне или не только гомеровская, она — русская, наша гнедичевская», — писал литературовед Н. Егунов.

Или ассоциация могда быть другой. Гнедич был крив, и поэтому изображали его лишь с одной стороны, которой он и походил на свой портрет, «образец». Так же и его перевод, будучи «русской „Илиадой"», был «боком одним» схож с гомеровской.

Или есть другой вариант: неслучайно все-таки появился такой нелестный отзыв на «Илиаду». Конечно, Пушкин мог видеть все ее недостатки, но я считаю, могли оказать влияние и старые отношения с Гнедичем, старые обиды. Ведь это была, как мы понимаем, моментальная реакция, острота, которую Пушкин записал, но никому, естественно, не собирался показывать. То есть Пушкин написал ее для себя; значит, именно в этих строчках должна была выразиться истинная оценка, отношение Пушкина к переводу Гнедича. А тем более мы уже говорили, что стихотворение, посвященное переводу «Илиады», отношения Пушкина к данному переводу не показывает. То есть эта эпиграмма — не только истинный, но и единственный отзыв Пушкина на перевод Гнедича.

Вдумаемся еще раз в стихотворение и в эпиграмму. Ведь они кажутся абсолютно противоречивыми, если не заметить, что стихотворение — вовсе не оценка труда Гнедича. То есть современники, не зная эпиграммы «Крив был Гнедич поэт...», не могли увидеть той, настоящей оценки Пушкина, а увидели лишь хвалебное стихотворение «На перевод „Илиады"».

Но говорит ли это о двуличии Пушкина? Конечно нет. Скорее всего, это мгновенный порыв острого на язык человека, поэта, тонко чувствующего красоту (и некрасоту) слова.

А то, что Пушкин тщательно зачеркнул эпиграмму и написал признательный отзыв на перевод Гнедича, говорит вовсе не о двуличии Пушкина, а о том, что дружеская деликатность, нежелание обидеть, больно ранить собрата по перу (несмотря на все недоразумения) помешали Пушкину остановиться лишь на резкой критической оценке. (Ведь не обидел же он Гнедича упреком тогда, когда тот далеко не по- дружески разделил доход от издания «Руслана и Людмилы».) А благородное умение оценить огромность чужого труда лишь укрепили его в этой мысли. Ведь Пушкин отлично понимал, что значит для Гнедича двадцатилетний труд и как важна его, Пушкина, оценка этого труда.

Он осознавал весомость, значимость этих строк для общественного признания многолетней работы Гнедича — и потому над двустишием «Слышу умолкнувший звук...» пушкинской же рукою приписано: «На перевод „Илиады"». Гнедичу важна была его помощь, поддержка, и Пушкин — как всегда — не мог не быть великодушен. Это была самая короткая в мире рецензия... Но и тщательно измаранный черновик потомки все же разглядели.

Список литературы

1. Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин (биография писателя). Л., 1982.

2. Скатов Н. Н. Пушкин. Л., 1990.

3. Потебня А. А. Из записок по истории словесности. Харьков, 1905.

4. Легенды и мифы о Пушкине / Под ред. М. Н. Виролайнен. СПб., 1994.

5. Мейлах Б. С. Сквозь магический кристалл. М., 1990.

6. Петербургские встречи Пушкина. Л., 1987.

7. Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками. М., 1987. Т. 1.

8. Черейский А. Современники Пушкина. Л., 1981.

(Н. Дмитриева, 9-й класс)

Обе представленные в этой главе работы на олимпиаду по литературе не попали — по разным причинам. Они существуют только в виде вот такой «подводной части» айсберга (его «вершиной» будем считать олимпиадную работу — она должна быть гораздо меньше по объему, нежели работа «История одной эпиграммы», более продумана с точки зрения жанра, стиля, композиции. В основе же должно лежать самостоятельное исследование какой-либо проблемы). Готовиться к участию в олимпиаде — собирать материал, «начитывать» книги по теме — надо задолго до нее. А работы показаны в качестве «информации к размышлению» для всех, кто хотел бы участвовать в олимпиаде по литературе, но почему-то — из года в год — откладывает осуществление своего желания.

Исследовательская работа «Роль пейзажа в повести- были Л. Н. Толстого „Кавказский пленник"», привлекает меня своей добросовестностью и какой-то особенной чистотой, и искренностью. Это опыт более глубокого, нежели на обычном уроке, «прикосновения» к литературному произведению.

В работе «История одной эпиграммы» вы видите гораздо более серьезный, основательный подход к теме: ведь это исследовательская работа по литературе ученицы девятого класса. В результате изучения весьма объемного материала автор делает небольшое, но очень важное для себя открытие. Я очень ценю эту работу и рада тому, что она попала в сборник. Историю эпиграммы на Гнедича действительно важно знать всем любящим литературу, любящим творчество А. С. Пушкина. (Иначе невозможно понять, как появились под его пером такие «полярные» оценки перевода «Илиады», как «Слышу божественный звук...» и «Крив был Гнедич-поэт...».)

Вы уже читали работу «Пугачев уехал...» (сочинение седьмое) и отметили своеобразие ее жанра и стиля и «литературоведческий» характер мышления автора. Хочу сказать, что все это далось «не просто так»: автор участвовала в олимпиаде по литературе ежегодно, начиная с 5-го класса, и писала в основном «в рамках» одной темы — пушкинской: по сказкам, по «Повестям Белкина», по «Капитанской дочке», по «Евгению Онегину». Были успехи, были и неудачи. Но получен Диплом или нет, а опыт работы остается, и он бесценен. (К слову сказать, «опыт неудачи» тоже полезен, если правильно к нему относиться — не драматизировать, а анализировать происшедшее.)

Когда можно начинать участвовать в олимпиаде?

Какие темы выбирать?

Эти вопросы слышишь довольно часто. На первый из них можно дать ответ, который у моих дорогих ироничных учеников является любимым: вчера. Ответ на второй вопрос: любые, главное, чтоб тема, что называется, «грела душу», чтобы по ней хотелось работать.

Итак, если вы сделали свой профессиональный выбор, и он связан с гуманитарными дисциплинами — не откладывайте «на завтра», начинайте работать сейчас. Участвуйте в олимпиадах и конкурсах, постоянно сравнивайте свой уровень с уровнем других и не отчаивайтесь в случае неудачи. Если опыта пока что нет, выбирая тему, не стремитесь «к глобальным проблемам» — обращайтесь к конкретному произведению, покажите свой читательский талант и умение осмыслять, анализировать прочитанное, а это задача вполне посильная для каждого.