Как научиться писать сочинение на «отлично»: В помощь школьникам и абитуриентам - Т. В. Алексеева 2000

Приложение

Вам предлагаются сочинения и олимпиадные работы учеников разных классов. Работы могут «понравиться» или «не понравиться» читателю, но несомненно одно: их авторы талантливы, и еще — им очень повезло с учителями литературы, которые этот талант поощряют и развивают.

Читая сочинения, выберите свою «возрастную категорию» (здесь даны сочинения учащихся с 6-го по 11-й класс). Обязательно отмечайте (ставьте на полях знак «+» или такой вот знак «+!» — «Очень здорово!», «Замечательно сказано!») удачные обороты речи, предложения, мысли, ход рассуждения, интересные элементы композиции и другие авторские находки. Такой вид работы полезен в первую очередь для тех, кто ее выполняет.

Работая с сочинениями, учитывайте и свою «профессиональную ориентацию»: если впереди у вас технический (негуманитарный) вуз, выбирайте сочинения, связанные с нравственной проблематикой, если вы «гуманитарий» — работайте с сочинениями, формулировка которых затрагивает специфику литературного произведения («Роль детали...», «Сопоставительный анализ...» и т. д.).

Главное предназначение

На опушке леса стоит могучий старый дуб. Лето сменяет осень, зиму — весна, идут дожди, дуют снежные метели, зеленееет трава, словом, жизнь идет своим чередом, и природа неизменно творит свои волшебные превращения.

Дуб прочно держится своими мощными корнями за землю — кормилицу, и каждую весну на его ветвях появляются зеленые листочки, и родятся сыновья — желуди.

Вот и этой весной, когда теплые лучи солнца, растопив снег, напоили ручьями землю, на ветках дуба лопнули почки, и пышная крона зазеленела и привычно зашумела.

Вот здесь-то и начинается моя сказка. Я расскажу вам о необыкновенных приключениях одного из сыновей дуба — малыша Желуденка — и о главном предназначении. Ну, слушайте...

У мамы Веточки родился малыш-крепыш Желуденок. Он, как и все его братья, был с рождения в шапочке и рос вместе с ней не по дням, а по часам. Желуденок был зелен, и его все интересовало в этой жизни. Мама Веточка и сестры Листочки бережно хранили его от непогоды, а в хорошие деньки разворачивали его разными бочками к Солнцу. Ночью Листочки пели ему нежную песенку, а Веточка качала колыбельку.

Иногда к Дубу подходили разные существа, и мама рассказывала любознательному Желуденку о них.

Вот подбежал ушастый, косоглазый, суетливый зверек, и мама назвала его Зайцем. За ним примчалось хитроглазое рыжее существо с длинным пушистым хвостом, и Желуденок узнал, что это — Лиса. Потом пришла большая и лохматая «гора» с пяточком на морде. Ее окружали шумные полосатые детки. Они стали рыть землю вокруг Дуба, и Веточка сказала, что это самый опасный враг, и горе тому Желудю, который попадет ему на зуб.

Так Желуденок познакомился с Медведем, Волком, Пчелой, с другом семьи доктором Дятлом, Белкой и многими другими.

«Но самое главное, — говорила мама, — тебе еще предстоит узнать. Главное — это твое предназначение».

Ночи сменяли дни, месяцы — недели, наш Желудь подрос, окреп, его кожа задубела и приобрела блестящую коричневую окраску. Опушку все чаще стали поливать холодные дожди и обдувать прохладные ветры. Сестренки пожелтели, но еще крепко держались на ветках; крепко держался за маму Веточку своей шляпкой и Желуденок.

Однажды мама сказала: «Вот и пришло время узнать тебе о главном предназначении. Ты скоро покинешь свою колыбель и останешься в этом мире совсем один. Знай же, главное предназначение желудя — стать дубом. Но это не просто, и не каждому желудю это удается. Одних съест враг Кабан, другие попадут на бедную почву и высохнут, превратясь в землю, третьи в уютной ямке заснут, и им будет лень проснуться, а четвертым просто не хватит сил дать корешок, но я верю в тебя, Желуденок. Запомни: надо напиться чистой водицы, разорвать оболочку и пустить корешок в мягкую теплую землю. Остальное сделает Природа. Прощай, малыш, ты уже вырос...». Тут налетел сильный ветер, Желуденок оторвался от ветки и шлепнулся на землю.

Желуденку стало грустно, но он был не один, вокруг — много сестер листьев и братьев желудей. «Надо бы спрятаться, — подумал он, — от врага Кабана». И забрался под хрустящий листок.

Но вот пришла ватага ребятишек, которая стала под дубом собирать желуди в корзинки. Так Желуденок попал к мальчику Пете Иванову, который принес корзину домой и стал что-то мастерить из желудей. Он брал желудь в руки, прикреплял к нему какие-то белые полоски, из цветной глины сделал глаза, уши, носы... Из братьев желудей получались существа, напоминавшие Желуденку волка, лису, зайца, дятла.

«Неужели я тоже стану куклой и высохну на нижней полке, а мама так в меня верила», — с грустью подумал наш герой.

Но не огорчайтесь, нашему Желуденку повезло. Петя Иванов принес его в школу на урок биологии. Людмила Ивановна как раз рассказывала ребятам о главном предназначении желудя. Она напоила желуденка водой, чистой и вкусной, положила в мягкую теплую постельку-землю и поставила горшочек с землей на подоконник.

Желуденку было тепло и уютно. Он задремал и стал набираться сил. Всю зиму наш герой жил в горшочке на подоконнике, он боялся уснуть, чтобы не проспать весну. В этом классе шли уроки биологии и географии. Желуденок многое узнал о растительном и животном мире, о материках и океанах, о горах и вулканах.

А весной, когда солнце стало припекать, он поднатужился и выпустил зеленый корешок, стал жадно пить воду и...

О чудо! Силы стали прибывать и прибывать, вот пробился росток с почками, из почек показались листья. Прошло время, и желудь превратился в гибкий, но крепкий черешок. Однажды ребята взяли горшочек с черешком, отнесли его в школьный сад и высадили молодой Дубочек в землю, бережно окопали, полили его и оставили расти среди других деревьев. «Эх, видела бы меня сейчас мама, — подумал Дубок и сесело зашелестел своей молодой листвой.

Вот и все. Дубок пусть себе растет в школьном саду, а наша сказка кончилась.

(М. Сарбаев, 6-й класс)

Маша и Дубровский

В повести «Дубровский» Пушкин знакомит читателей с двумя молодыми героями: Машей Троекуровой и Владимиром Дубровским.

Их отцы смолоду были дружны, поместья их находились по соседству. Троекуров даже прочил молодого Дубровского в женихи своей дочери. Но ссора сделала врагами Троекурова и Дубровского.

Почему же Маша и Дубровский на всю жизнь полюбили друг друга? Маше было семнадцать лет, и красота ее была в «полном цвете». Конечно, молодой человек не мог не обратить внимание на такую девушку, причем при первом же знакомстве Дубровский-Дефорж остался глубоко благодарен Маше за ее тонкость и деликатность, когда она переводила грубые слова отца.

Поначалу Маша не обратила никакого внимания на молодого «француза» и не заметила, какое огромное впечатление она произвела на него. По своему воспитанию она относилась к учителю как к «роду слуги».

Случай с медведем «произвел большое впечатление на Марью Кириловну». Она впервые поняла, что храбрость и достоинство «не исключительно принадлежат одному сословию». Маша стала проявлять внимание и уважение к молодому учителю. Она не могла не заметить его прекрасную образованность, изысканные манеры в то время, как они вместе музицировали.

...И Маша, и Владимир Дубровский были совершенно одинокими людьми. У Маши не было ни матери, ни подруг. С отцом она никогда не бывала откровенной.

Дубровский же ко времени их встречи потерял все: положение в обществе, имение, свое имя.

Поэтому Машу и Владимира влекла друг к другу не только симпатия, но и общие интересы, и родство душ. Однако Дубровский-Дефорж «не выходил из пределов почтения и строгой пристойности». Маша же «начала понимать собственное сердце», ей был небезразличен молодой француз. «Может быть, она не была еще влюблена, но при первом случайном препятствии или внезапном гонении судьбы пламя страсти должно было вспыхнуть в ее сердце».

Маша давно с волнением и некоторым кокетством ожидала признания Дефоржа. И вдруг она слышит: «Я не то, что вы предполагаете... я Дубровский».

Владимир признается Маше, что «первую кровавую месть» он должен совершить над ее отцом. Но, добавляет он, «я понял, что дом, где обитаете вы, священен, что ни единое существо, связанное с вами узами крови, не подлежит моему проклятию. Я отказался от мщения».

Через некоторое время после разлуки с Дубровским в жизни Маши произошло событие, которое потрясло ее. Девушку сосватал старый и богатый князь Верейский. Кирила Петрович с радостью дал согласие.

По просьбе Дубровского Маша приходит к нему на свидание, где Владимир предлагает избавить ее от ненавистного жениха, но девушка не соглашается «быть виною какого-нибудь ужаса». Марья Кириловна решается стать женой Дубровского. Владимир же понимает, какую ответственность он берет на себя, но этот решительный шаг — нападение на свадебный поезд — Владимиру сделать пришлось, однако это произошло уже после венчания. Маша дала клятву Богу. «Поздно, я обвенчана, я жена князя Верейского».

Я думаю, что Маша, хоть и очень молода, была сильным человеком, имела большое чувство долга и ответственности. Это же можно сказать и о Владимире. Хотя жизнь и толкнула его на разбойничий путь, но это был разбойник-герой. Он не обижал народ, помогал бедным. Простые люди его очень любили.

Возможно, о таком рыцаре и мечтала Маша, читая французские романы. И такой человек встретился на ее пути, но жизнь суровее сказок.

(Е. Васильева, 6-й класс)

«Это привлекательное, но странное существо»

(По повести И. С. Тургенева «Ася»)

Фабула повести сложилась у И. С. Тургенева, по словам самого автора, неожиданно и сразу. Под воздействием того «особенного настроения», которое рождается от общения с природой, от мысленного возвращения в свою молодость, в любовь, в прекрасные порывы юности. Тургенев в своем творчестве проповедовал «общечеловеческие „добрые чувства", в основе которых лежит глубокая вера в торжество света, добра и нравственной красоты», — читаем мы у М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Сам сюжет повести «Ася» очень поэтичен. Это рассказ о двух молодых людях, разных, но испытавших друг к другу одно, такое непохожее чувство. Это повесть о Ромео и Джульетте, счастью которых ничего, казалось бы, не мешало, но которые сами оттолкнули от себя это счастье, может быть, поторопив события, а может, наоборот, подчинив чувства трезвой мысли.

Особый колорит повести придает ее главная героиня — полузагадочное, необыкновенное существо, не похожее ни на кого и ни на что! На месте господина Н. мог оказаться любой, а вот Ася неповторима и неподражаема. Она кажется немного странной, но ее надо хорошенько узнать, чтобы о ней судить. Вся повесть — это рассказ о ней, глубокой, эмоциональной, «мятежной» натуре. Все события разворачиваются вокруг этого хрупкого и эксцентричного существа, поэтому повесть называется ее именем — «Ася».

Судьба распорядилась так, что Ася — незаконнорожденная дочь барина и горничной — после смерти своей матери была взята отцом в барский дом. Ася скоро поняла, что она главное лицо в этом доме, что отец ее любит и балует, но она также скоро поняла и свое ложное положение, самолюбие развилось в ней сильно. Она хотела заставить весь мир забыть свое происхождение, но сама его стыдилась. «Неправильно начатая жизнь слагалась неправильно, но сердце в ней не испортилось, ум уцелел», — рассказывал о ней Гагин. В пансионе в Петербурге, где она обучалась четыре года, она проявляла характер независимый, упрямилась, «никак не хотела подойти под общий уровень». И вот, оказавшись за границей с братом, «она шалит и чудит по-прежнему».

Тургенев рисует Асю миловидной, хорошо сложенной, очень подвижной, похожей на мальчика, она ни минуты не могла усидеть на месте, «ее большие глаза глядели прямо, светло, смело, но иногда веки ее слегка щурились, и тогда взор ее внезапно становился глубок и нежен», она с трудом входила в общение, ее поступки были странны и противоречивы, она казалась то натянуто веселой, то огорченной и смущенной, то самолюбивой, то милой и простой. Внутри ее все время шла какая-то работа, кипели противоречивые страсти. «Что за хамелеон эта девушка!» — думал о ней Н. «По природе стыдливая и робкая, она досадовала на свою застенчивость и с досады насильственно старалась быть развязной и смелой, что ей не всегда удавалось», — вот как автор объясняет противоречивость ее характера.

Гагин хорошо знал и понимал свою сестру. Она казалась ему «сумасшедшею», но относился он к ней снисходительно, с пониманием. Он знал, что она горяча как порох, если она кого полюбит, то будет беда, ведь «у ней ни одного чувства не бывает вполовину», ей «нужен герой, необыкновенный человек», она глубоко чувствует, и эти чувства находят на нее так стремительно, как гроза, она правдива, искренна, чиста, «она хоть и притворяется, что ей все нипочем, — мнением каждого дорожит», она не может вынести того, что всякая другая легко бы перенесла, «у ней сердце очень доброе, но голова бедовая», «трудно с нею ладить». «Ах, что за душа у этой девочки... но она себя погубит, непременно», — высказывает Гагин свое мнение об Асе.

Вот и Н., когда заглянул поглубже в Асину душу, понял, что Ася его привлекала «не одной только полудикой прелестью», — ее душа ему нравилась! Но Ася, «с ее огненной головой, с ее прошлым, с ее воспитанием, это привлекательное, но странное существо», напугала Н. Он оказался не готов к тому чувству, которое зародилось между ними. Он не мог до конца понять Асин внутренний мир, не смог стать для нее опорой. Он отложил свое счастье «на завтра»!

Герой повести утешался мыслью, что, вероятно, не был бы счастлив с такой женой, как Ася. Она, конечно же, натура глубокая, романтичная. С такими людьми чрезвычайно интересно, но и неимоверно трудно. Надо самому быть человеком необыкновенным, внимательным, благородным, с глубоким внутренним миром, чтобы ее понять и принять. Словом, надо быть достойным ее, чтобы счастье было взаимным.

(Д. Москалев, 8-й класс)

Моя встреча с храмом

(Скитце)

Черная дорога, белые полосы. За окном мелькают огни домов, машины, фонари. В машине жарко и душно, прокуренный воздух щиплет глаза. Пьяный голос «Мумий Тролля» что-то орет в наушниках. Мимо пронесся «новый русский» в черном шестисотом «мерседесе» с затемненными стеклами. В ушах до сих пор свистит. Я смотрю в окно — черная Нева отражает бездну. Деревья и кусты, обстриженные под «площадку», нависают над ней, стараясь увидеть свое отражение. И вдруг из этой бесконечной мглы появляется церковь, легкая, бело-синяя, почти прозрачная, с золотыми маковками и крестами наверху. Она подсвечена снизу так, что кажется: она летит над деревьями и Невою. Из-за огромной тучи вышла луна взглянуть на свой печальный лик, отраженный в Неве, и, изумляясь красоте церкви, на мгновение повисла над нею.

— Что это? — спрашиваю я.

— Смольный собор, — отвечает брат.

...Но тут зажегся зеленый свет, и мы полетели дальше, я оглядывалась назад, но огромный трейлер закрыл все...

(М. Миняева, 9-й класс)

Размышление над стихотворением м. Ю. Лермонтова «Гляжу на бездушность с боязнью...»

Никогда особенно не любила стихов. Может, из-за недостаточного количества того, что читала, а может, из-за не лучшего поэтического качества. Стихи для меня всегда ассоциировались с чем-то скучным, неинтересным, да меня и не очень-то стремились к ним приобщить. Сколько я себя помню, в меня никогда не пытались вложить любовь к поэзии, и потому, в сущности, я только недавно смогла узнать Пушкина, Лермонтова. Узнать не в полном смысле слова, потому что я все-таки еще не до конца понимаю их. Пушкин и Лермонтов! Две такие величины! Даже не знаю, кто из них мне нравится больше. Хотя нет, Лермонтов все-таки ближе. Он, точнее, его стихи притягивают меня, и это притяжение — что- то еще непонятное мне.

Стихи Лермонтова стали для меня чем-то вроде откровения. В некоторых из них я нашла себя, смогла понять свои чувства, но хватит... Не каждый человек будет так сразу раскрывать себя. Так и я. Настроения человека мимолетны. Как знать, может, то, что я чувствую, непрочно, как дым, и, как дым, может быстро и легко рассеяться.

Но перейду непосредственно к стихотворению, привлекшему мое внимание, — «Гляжу на будущность с боязнью...».

Мы знаем, что Лермонтов торопился жить, был постоянно неудовлетворен собой, хотел «во всем дойти до совершенства». Зная это, мы можем понять первые две строки:

Гляжу на будущность с боязнью,

Гляжу на прошлое с тоской...

Боязнь чего-то не успеть в жизни, стремление сделать все то, что уготовано ему судьбой, выражены в этих строчках. Необычайная требовательность к себе помогала Лермонтову видеть в прошлом все недостатки своего творчества, в будущем — то великое, что еще только будет создано поэтом.

Лермонтов ищет в окружающих родственную себе-душу.

И, как преступник перед казнью,

Ищу кругом души родной...

Одиночество — вот что гнетет поэта.

И в то же время он подтверждает, что нет на свете человека, способного понять его до конца.

Я в мире не оставлю брата...

Вряд ли Лермонтов имеет в виду кровные узы. Нет, он имеет в виду духовное родство. Брата по духу — вот кого Лермонтов, как это ни печально, не может найти в этом мире.

Но главная тема стихотворения все-таки не одиночество, а великое предназначение Лермонтова в этом мире, то, ради чего он появился на свет. Он знает о своей миссии, знает о судьбе, уготованной ему Богом, и готов к этому. Он любил — любовь ушла. Он надеялся — надежды растаяли, как утренний туман. Добро и зло, когда-то совершенные им, оставили свой след в истории. Пришла пора для новой жизни.

Земле я отдал дань земную

Любви, надежд, добра и зла;

Начать готов я жизнь другую,

Молчу и жду: пора пришла...

И снова Лермонтов обращается внутрь себя, к своей душе:

И тьмой и холодом объята

Душа усталая моя;

Как ранний плод, лишенный сока,

Она увяла в бурях рока

Под знойным солнцем бытия.

Здесь выражается душевное состояние поэта на момент написания стихотворения — он в сомнении.

Тьма. Холод. Ночь ослепляет человека, холод погружает его в вечный сон. Душа «увяла в бурях рока...». Поэт всегда выступал за действие. Бездействие томило его, но, видимо, сомнения были свойственны и ему.

В этом стихотворении — осознание Лермонтовым себя как человека, способного видеть добро и зло в сердцах людей, плохие и хорошие стороны их душ, способного нести в мир истины, идущие от Бога. Но на это способен только пророк! А разве им не был Лермонтов?!

(М. Филина, 9-й класс)

Мои размышления о романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание»

Роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» погружает нас в мир старого Петербурга. Этот город, как и тот, что мы видим сегодня, имел «двойное дно». Один его облик воспет Пушкиным в поэме «Медный всадник»:

Прошло сто лет, и юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознесся пышно, горделиво.

Другой же город и по сей день не выбрался из «тьмы лесов» и «топи блат». Поражает контраст: дворцы, построенные гениальными архитекторами, — и трактиры, распивочные, харчевни, здания с низкими потолками и комнаты неправильной формы. И среди всего этого — люди с испорченными нервами, постоянно куда-то спешащие, о чем-то волнующиеся. Этим людям легче зимой: можно идти, закутавшись в пальто, спрятавшись от чужого внимания, уйдя в свой внутренний мир, забыв о неприятном (а чаще — более того — страшном настоящем). Впрочем, Раскольников и летом ходил в пальто.

В городе царит атмосфера недоверия, людей развлекает унижение кого-либо. На нервы действует неприятный запах, пыль, нестерпимая духота, по словам Катерины Ивановны Мармеладовой, «как в комнатах без форточек».

Именно в этой части города, в каморке, которая «походила более на шкаф, чем на комнату», рождается и развивается теория Раскольникова. «Шкаф» — это еще мягко сказано: позже мать Раскольникова, Пульхерия Александровна, назвала эту каморку «гробом». Она заметила, что «наполовину от квартиры стал такой меланхолик» ее Родя.

...Все началось со статьи в газете. Это, на мой взгляд, и была первая ступень к преступлению. На этом этапе Раскольников еще мог высказать свои мысли вслух. Это были еще только рассуждения, не намерения.

Позже он ушел из Университета, не встречался с друзьями и ни с кем вообще не общался. Казалось, он сам не верил, что способен пойти на преступление, но в то же время он не делал ничего, чтобы выйти из затруднительного положения, будто глубоко в душе надеялся на что-то...

Раскольников рассуждал: «Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, да и того не стоит, потому что старушонка вредна». Убей ее одну — и спасешь тысячи — «да ведь тут арифметика!». Только и эта старушонка — Божье творение, и Бог не позволит безнаказанно вершить суд, убивать или миловать. Ад на земле — вот что ожидает преступника, и никакие мысли о «необыкновенном человеке» не могли спасти Раскольникова.

На убийство старухи-процентщицы Раскольникова толкает теория, под власть которой он попал, некая бесовская сила. Но почему же он убил Лизавету? Я считаю, что страх и отчаяние толкают его на это. Именно в таком состоянии он не заметил открытую дверь, в которую в тот момент мог заглянуть любой, и взял вещи, стоимость которых не могла окупить даже его долг квартирной хозяйке.

За совершенное преступление каждый несет наказание либо на земле, либо после смерти.

Был другой выход из пропасти, в которую пал Раскольников, — самоубийство. Этим, я думаю, и кончилось бы, если бы в нужный момент его не окружили друзья. Пример тому — Свидригайлов. Поняв однажды всю тяжесть своей преступной жизни, он застрелился. По его словам, после смерти Марфы Петровны у него не осталось ни одного истинного друга, некому было разделить с ним тяжкую ношу. Да и сколько же людей должны были бы принять на себя страдание, чтобы искупить его вину!

Рядом же с Раскольниковым, иногда даже против его воли, появляются Разумихин, Пульхерия Александровна и Дуня, Соня. В этих людях Раскольников находит любовь и поддержку. Но двойники Раскольникова: Свидригайлов, Лужин и Лебезятников — тоже во многом способствуют его признанию. Как в зеркале, отражаются в них все ужасные стороны его преступления. Ему становится невыносимо видеть свои черты в этих низких людях, а уж в том, как низко они пали, он ни на секунду не сомневается.

Порфирий Петрович, на мой взгляд, не относится ни к двойникам, ни к антиподам Раскольникова. Он желает Родиону Романовичу только добра. Он верит в его раскаяние, в его светлое будущее. Порфирий — тонкий психолог, он знает, что Раскольников может верить, может любить. Я уважаю Порфирия не только как психолога, но и как человека, выполняющего служебный долг. Он мог бы послать Миколку на каторгу, но это претило его нравственности. Но в Порфирии нет чувствительности Сони и Дуни.

После последнего разговора он «вышел, как-то согнувшись и как бы избегая глядеть на Раскольникова». Он сделал свое дело и больше ничем не пытался помочь, ему достаточно было знать, что «бабочка» далеко от «свечки» не улетит. Но если Порфирий Петрович более всего «нажимает» на совесть Раскольникова, то Соня и Дуня поражаются прежде всего тому, как он сам-то теперь жить будет, жить сам с собой?! Эта его будущая жизнь, по-моему, похожа на жизнь в одной комнате с преступником. Когда ни с кем, кроме него, не общаешься, а только споришь, пытаешься наставить на путь истинный, тогда перестаешь жить для себя, совсем теряешь собственное «я», а только находишься в постоянной борьбе с «ним». И нет иного выхода, как только вырваться из этой комнаты, той самой, что так похожа на гроб, и рассказать всем, что живешь с преступником. Рассказать, чтобы такие, как Соня, помогли ему совершить то единственное убийство, которое не осудит Господь (я настаиваю на слове «убийство»): убийство преступника в самом себе; чтобы вновь научиться радоваться жизни, вновь научиться любить. Такое перерождение невозможно для лужиных. Они никогда в себе не сомневались, никогда ни с кем и ничем не делились. А Раскольников! Сколько раз он совершенно бескорыстно

помогал другим в то время, когда ему самому не на что было не то что жить — существовать. Чуткое сердце — вот за что любили его Разумихин, Дуня и Соня, не говоря уж о матери.

У Сони и Дуни, по-моему, одно душевное начало, но жизнь по-разному повернула их судьбы. Обстоятельства не позволили Дуне дойти до того, до чего довела Соню нищета, но их роднит то, что сердце каждой без труда может различить фальшь лужиных и Свидригайловых, оценить доброту Катерины Ивановны и Разумихина. Счастье наконец нашли обе девушки: Соня — в Раскольникове, Дуня — в Разумихине. Да и могло ли быть иначе? Впрочем, могло...

Но живут же на свете такие люди, как Разумихин! Он сочетал в себе одновременно и холодный деловой расчет (вспомните предприятие, которое он предлагал Дуне), и чистую душу, готовую помочь всем и каждому, нуждающемуся в помощи. Такие люди без труда различают добро и зло. К ним, по-моему, мог бы принадлежать Раскольников после перерождения. Он научится видеть настоящее в светлых красках! А прошлое будет вспоминать как кошмарный сон. И он увидит наконец, что его окружают люди с разными характерами и темпераментами, с разными достоинствами и недостатками, с разными привычками. Люди, которых нельзя делить на разряды, подводить под какие-либо теории, ибо каждый человек — индивидуальность.

И в этой новой жизни с Раскольниковым будет девушка, которая пожертвовала частью своей жизни ради его души. Соня — необыкновенный человек. Сначала она жила для отца, для мачехи и ее детей, потом отдала свою жизнь Раскольникову. Ей было легче принять страдание на себя, нежели видеть боль других. Мне кажется, таким людям, как Соня, посвящено стихотворение Тютчева. Оно, на мой взгляд, отражает всю правду Сони:

Чему бы жизнь нас ни учила,

Но сердце верит в чудеса:

Есть нескудеющая сила,

Есть и нетленная краса.

И увядание земное

Цветов не тронет неземных,

И от полуденного зноя

Роса не высохнет на них.

И эта вера не обманет

Того, кто ею лишь живет,

Не все, что здесь цвело, увянет,

Не все, что было здесь, пройдет!

Но этой веры для немногих

Лишь тем доступна благодать,

Кто в искушеньях жизни строгих,

Как вы, умел, любя, страдать.

Чужие врачевать недуги

Своим страданием умел,

Кто душу положил за други

И до конца все претерпел.

Роман Достоевского поразил меня точностью описаний психологического состояния героев. Я часто замечаю за собой, что могу стать на место другого, почувствовать то, что чувствует он, но я не могу описать ощущения, которые испытываю при этом. Вряд ли кто-то, прочитавший и прочувствовавший роман до конца, опустится до уровня Лужина или Свидригайлова либо пойдет на преступление. Так что «Преступление и наказание» не только высокохудожественное произведение, но и подарок Достоевского людям всего мира и замечательная нравственная поддержка всему Человечеству.

(Н. Попова, 10-й класс)

«Я избрал замечательные анекдоты...»

(Перечитывая «Повести покойного Ивана Петровича Белкина»)

Я была еще очень маленькой, когда в мою жизнь вошел «Станционный смотритель», то есть образ домика станционного смотрителя. Это время у меня в памяти осталось несвязными воспоминаниями: полосатые столбы, очень большие и неизвестно для чего предназначенные деревянные комнаты с различными вещами на стенах, из которых помню только большой хомут, а еще — белый цветок вьюнка, который мама мне сорвала с изгороди по дороге к домику, именно тому, о котором я вспомню лишь спустя несколько лет. Тогда я еще не связывала этот домик с «Повестями Белкина» и вообще с Пушкиным. Станционный смотритель и Пушкин существовали для меня совершенно независимо друг от друга. Пушкин был поэт, а станционный смотритель — кто- то, чей дом мы ходили смотреть, когда жили, то есть гостили, в Выре у друзей. Думаю, если бы мне тогда прочли повесть «Станционный смотритель», я бы мало что поняла, а главное, совсем не считала бы ее доброй народной историей, которая, как и другие, заканчивается, в общем, счастливо. Я бы не увидела в ней юмора, того, который был вложен в нее Пушкиным, который и был общим звеном во всех пяти «Повестях Белкина». «Станционный смотритель» — такой же анекдот, как и другие четыре повести, но над ним я «смеюсь» в наименьшей степени, а точнее — вообще не смеюсь, он скорее вызывает у меня боль, грусть, но все же не лишает меня надежды на лучшее, на то, что Дуня никогда никого больше не бросит, что ее дети ни в коем случае ничего подобного не сделают и что, если бы Дунин отец был жив, он непременно простил бы ее.

Через некоторое время, уже учась в школе, я прочитала все «Повести Белкина», и если бы мне тогда сказали, что это — иронические рассказы, что было «задумано» над ними «смеяться», я бы удивилась, и из всех единственной хоть сколько- нибудь ироничной назвала бы «Барышню-крестьянку» ...

Прошло еще некоторое время, я в 10-м классе, снова читаю «Повести Белкина», снова ищу в них юмор, только теперь — действительно нашла, именно тот, связующий все и вся воедино. Ведь Пушкин мог бы написать и совсем по- другому: «Станционный смотритель» не начинался бы со слов «Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался?» и с дальнейших ироничных рассуждений и сравнений («Изверги человеческого рода», «покойные подьячие», «муромские разбойники»), а переносил бы нас в мир убогий и печальный, в царство несправедливости и угнетения; «Гробовщик» мог бы быть и вовсе страшной историей, после которой по ночам снились бы кошмары вместо «маленьких скелетов» с «ласково улыбающимися черепами», одно описание которых неизбежно вызывает у нас улыбку; «Барышня-крестьянка» могла бы нам не рассказывать о забавной истории свиданий молодой пары, а поведала бы нам, к примеру, сентиментальную историю на манер классического любовного романа и т. д.

Но Пушкин, как известно, написал совсем не так: он не только на свой лад пересказал нам пять народных историй, но и придал им схожий характер: нечто общее, что нельзя объяснить словами, — это и юмор, и пушкинский язык, и стиль его письма, и еще нечто большее: некое общее состояние, образ, очень притягательный и душевный, «какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться» — свойства, которые Пушкин почитал характерными для русских людей и которыми наделен был сам.

Все это открылось мне в «Повестях Белкина» уже после того, как мы изучали их в школе, после поездки в Выру, после многих раз чтения этих историй. И может быть, нет, я еще не нашла в них самого главного, а просто поняла их по-новому, а вырасту — увижу в них еще что-нибудь. Теперь, то есть сейчас, я знаю, что «Это случилось осенью», что именно осенью 1830 года, в Болдино, Пушкин «написал... прозою пять повестей».

«Написал я прозою пять повестей, от которых Баратынский ржет и бьется», — сообщает Пушкин Плетневу в декабре 1830 года, Булгарин назвал их собранием анекдотов, по большей части известных обществу того времени, лишенных даже «вымысла», «Московский Телеграф» определил как «фарсы, затянутые в корсете простоты, без всякого милосердия», современный литературовед Ю. М. Лотман писал, что это — «образец того, как серьезно и точно литература может говорить о жизни и иронически-литературно повествовать о литературе», сам автор признавался: «Составляя сии повести, мало-помалу образовал я свой слог и приучился выражаться правильно, приятно и свободно».

Столь разные взгляды на одни и те же пять повестей, «Повестей Белкина» ... Современники, а точнее сказать, большинство современников Пушкина не приняли «Повести Белкина» как нечто новое в литературе. Однако по прошествии времени, уже в наши дни, повести стали предметом пристального внимания, в них увидели не просто авторское переложение известных юмористических историй, но и необъятную смысловую глубину. Неужели Пушкин писал свои прозаические произведения для публики того времени, большая часть которой читала их и забывала, как уже наизусть выученные анекдоты? Скорее всего, «Повести Белкина» — «анекдоты», ценность которых приходит именно со временем, когда захватывающие истории, послужившие их прототипами, уже исчезли из репертуара рассказчиков, а обычному читателю они интересны, как и любое другое искусно написанное произведение. Как известно, анекдоты — именно те, которые обычно рассказывают в компании друзей или при встрече, — хороши только с первого раза. Однако Пушкин, несмотря на всю анекдотичность взятых им за основу историй, настолько талантливо их рассказал, что свежесть впечатлений не покидает меня, сколько бы раз я их ни перечитывала. И каждый раз нахожу в них нечто новое.

«„Повести Белкина" — другой жанр, несомый потоком молвы: угасший впоследствии жанр, который каламбурно величает себя „историей", — размышляет Владимир Турбин в книге „Пушкин. Гоголь. Лермонтов". А имеются в виду донельзя запутанные происшествия, повествующие об экстравагантных трагических, героических или забавных приключениях обыкновенных людей».

Еще одна особенность «Повестей Белкина» — они звучат как бы единой историей, в которой Пушкин постарался как можно ярче представить нам жанр народного рассказа и исключить из него всевозможные устаревшие и нелитературные моменты.

Ни одну из повестей нельзя исключить из пушкинского цикла и поместить отдельно: все пять произведений связаны между собой общей системой, общими чертами, среди которых лубочный юмор — главнейшая. Он не дает повестям наскучить: это и яркие описания (например, в «Барышне-крестьянке»: «Лиза, его смуглая Лиза, набелена была по уши, насурьмлена пуще самой мисс Жаксон; фальшивые локоны, гораздо светлее собственных ее волос, взбиты были, как парик Людовика XIV ... талия была перетянута, как буква икс, и все бриллианты ее матери, еще не заложенные в ломбарде, сияли на ее пальцах, шее и ушах»), и контрастные характеры героев (например, гусар Минский и станционный смотритель Самсон Вырин, Сильвио и молодой офицер и др.), и различные необычные ситуации, действие которых как бы прерывается на страницах повестей, и нам предоставляется возможность самим додумать окончание, как это часто бывает в анекдотах (например, окончание «Барышни-крестьянки», «Метели», «Гробовщика»).

Все это вместе создает впечатление легкости, меткости, ясности; эти же черты присущи и лубочным картинкам, и именно они (черты) делают пушкинский юмор юмором народным, лубочным, простым и доступным всем, так что каждый из нас может найти в нем что-либо интересное. Каждая история состоит как бы из двух частей: собственно, анекдот и то авторское, что как раз и делает этот анекдот литературным произведением. Простота, краткость и ясность — черты народной картинки, одной из тех, какими торговали на базарах пушкинского времени.

Эти черты были необходимы лубку, так как он создавался для простого народа, большая часть которого была неграмотна. Однако его покупателями были и весьма образованные люди. «Повести Белкина», вероятно, также были созданы для широкого круга читателей, независимо от глубины восприятия и уровня образования. И что самое удивительное, этот добрый «пушкинский лубок» прошел через полтора с лишним столетия, не утратив своей чистоты и яркости повествования, что как бы возрождает жанр народной картинки в наше время, делает ее бессмертной. А лично для меня — делает бессмертным образ округлых полей, деревьев «в крапочку», больших котов во весь лист с завернутыми хвостами и маленьких мышек, которые непременно, если встречаются с таким котом на одной картинке, везут его хоронить, при этом как бы переговариваясь о чем-то, про что трудно сразу догадаться, так как их разговоры — буквы, «беззвучно» расположенные строчками вокруг рисунка.

А еще этот же «пушкинский лубок», которым теперь для меня проникнут и «Станционный смотритель», делает бессмертным и давно прошедшее лето в Выре, и хомут на деревянной стене, и белый вьюнок, и полосатую версту. И осень, которая тоже стала для меня частью «Повестей Белкина», когда «серенькие тучи покрывали небо; холодный ветер дул с пожатых полей, унося красные и желтые листья со встречных деревьев...».

(А. Русакова, 10-й класс)

Роль художественной детали и идейный замысел рассказа Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского»

«Над всей жизнью Василия Фивейского тяготел суровый и загадочный рок», — так начинается рассказ Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского», написанный в 1903 году, и именно тема рока, судьбы является ключевой в этом рассказе. В основе «Жизни Василия Фивейского» лежит библейский мотив, позаимствованный из «Книги Иова», в которой рассказывается о том, как Бог решил испытать веру Иова и подверг его различным испытаниям, однако Иов продолжал верить, и тогда Бог вознаградил его.

Что же происходит в рассказе Леонида Андреева? О. Василий сначала теряет сына, потом у него рождается сын-идиот, умирает жена, он решает, что избран Богом, но ему не удается воскресить крестьянина Мосягина, и тогда Василий Фивейский разочаровывается в Боге и своей избранности, после чего умирает. Возникает вопрос, ответ на который ищет автор: а существует ли Бог на самом деле? С одной стороны, кто-то требует от человека жертв, но, с другой стороны, помощи человек не получает, и поэтому он бесконечно одинок со своими проблемами и страданиями, «словно планета среди планет», его никто не понимает и не может ему помочь.

Так кто же на самом деле правит миром: Бог или идиот? Кто творит судьбу человека и заставляет его страдать? Л. Андреев ставит эти вопросы, однако однозначных ответов на них не дает, и читатель вынужден сам задумываться над тем, какова же правда. Однозначного ответа на все эти вопросы, по-моему, просто не существует. Так, мы не знаем, верит ли о. Василий на самом деле. Ведь, когда человек верит, он не подвергает свою веру анализу, а Василий Фивейский постоянно убеждает себя в этом. Каждый раз во время сомнения он восклицает: «Я верю!.. Верую!», но такова ли настоящая вера? Скорее всего, в душе Василия Фивейского живут и вера, и неверие одновременно, на протяжении всей его жизни они постоянно борются друг с другом, однако побеждает неверие — о. Василий разочаровывается в Боге, и тогда весь мир начинает рушиться: «Небо охвачено огнем. В нем клубятся и дико мечутся разорванные тучи и всею гигантскою массою своею падают на потрясенную землю — в самых основах своих рушится мир».

Для творчества Леонида Андреева характерна тема пограничных состояний, ведь именно в эти моменты можно заглянуть в глубины человеческой души. Весь рассказ «Жизнь Василия Фивейского» будто соткан из противоречий и противоположностей: жена о. Василия одновременно «жгучая и страшная, как вакханка» и «трогательная и жалкая, как мать, тоскующая о сыне», родившийся ребенок — «полу- зверь, получеловек», сам Василий Фивейский находится на грани между мыслью и безумием, жизнью и смертью.

А сама тема смерти и ее предчувствия постоянно возникает в рассказе. Но, исходя из этого произведения, можно сделать вывод о том, что на самом деле смерть — это начало новой, лучшей жизни для одних и продолжение бунта для других. О. Василий после смерти «в своей позе сохранил... стремительность бега; бледные мертвые руки тянулись вперед, нога подвернулась под тело, другая, в старом стоптанном сапоге с пробитой подошвой, длинная, прямая, жилистая, откинулась назад напряженно и прямо — как будто и мертвый продолжал он бежать», бежать к своей цели, как стрела, посланная сильной рукой.

Весь рассказ пронизан ощущением безысходности и навевает на читателя чувство грусти и вместе с тем страха. Важную роль для передачи эмоционального смысла рассказа играют пейзаж, всевозможные описания и «царапающие» душу и память детали. Пейзаж в произведениях Л. Андреева очень своеобразен и построен на олицетворениях. Метель, описанная автором, ожила и обрела лицо страшной судьбы Василия Фивейского. «Она бесновалась у дверей, мертвыми руками ощупывала стены, дышала холодом, с гневом поднимала мириады сухих, злобных снежинок и бросала их с размаху в стекла... отбегала в поле, кувыркалась, пела... бросалась на снег... поднималась, садилась на корточки и долго и тихо смотрела на освещенные окна, поскрипывая зубами».

Леонид Андреев — мастер описать некоторые детали так, что они надолго запомнятся читателю и будут «царапать» его душу. «Бесформенная, глухо стонущая масса, сплошной пузырь, страшно заменивший собой знакомое и дорогое лицо» жены о. Василия; «широко открытый рот с чистыми ровными, точно по нитке обрезанными зубами был туго набит золотистым песком; и по всему лицу — во впадинах глаз, среди белых ресниц, в русых волосах и огненно-рыжей бороде — желтел тот же красивый, золотистый песок» — так выглядит погибший Семен Мосягин. Но особенно ярок образ идиота, который царит над всем миром и является олицетворением всего зла.

Я бы назвала этот рассказ Л. Андреева очень своеобразным, как и все творчество этого писателя. Несмотря на то что он задумывается и ищет ответы на те же вопросы, что и его предшественники, способ их раскрытия, подход к ним у него совершенно особенный, и, наверное, в этом заключается его притягательность.

(С. Урбаник, 11-й класс)

А. Блок. «Авиатор»

(Попытка трактовки стихотворения)

Мне кажется, стихотворение «Авиатор» незаслуженно затерялось среди других творений Александра Блока, а в нем поэт касается важнейших для человека вопросов: смысла человеческой жизни, цены свободы, цены прогресса, природы творчества.

  В рукописях А. Блок посвятил это стихотворение памяти одного из первых русских летчиков — В. Ф. Смита, трагически разбившегося на глазах у многочисленной публики 14 мая 1911 года в Петербурге во время «Авиационной недели». А. Блок был среди потрясенных зрителей, видевших, как пилот взмыл на «недопустимую» высоту, затерялся в «золотом тумане», и вот — замирает гул мотора, машина, кажется, повисает в воздухе, а через несколько мгновений она уже — «на траве равнины». Обо всем этом рассказано в первой части стихотворения. А последние три строфы — напряженная, мучительная попытка разгадать тайну аварии, понять душу отважного летуна.

Первое, о чем невольно вспоминаешь, читая стихотворение, — миф об Икаре, тоже взмывшем «к слепому солнцу». Кажется, именно Икар (а не реальный летчик В. Ф. Смит) был в небе «в свой первый и в последний раз». Икар, забывшись, приблизился к солнцу, захотел слишком многого, за что и был наказан кем-то свыше.

Читаю стихотворение «Авиатор», а в поле зрения попадает напечатанное рядом «Шаги командора». «Выходи на битву, старый рок!» — говорит его герой. Так мог сказать перед полетом Икар, так говорят отважные люди, так говорят творцы.

Полет авиатора у Блока — это модель жизни творца. Вспоминаются пушкинские строки из «Египетских ночей»:

Стремиться к небу должен гений,

Обязан истинный поэт.

Творец непременно преодолевает все бытовое, плоское, земное, выходит за рамки обыденного. Но этот прорыв требует необыкновенной отдачи, риска, балансировки на грани жизни и смерти.

Ради чего? Ради самой «вышины недостижимой» или ради «мига рукоплесканий»?

Скорее всего, Блок расценивает творца как человека все- таки подвластного мнению окружающих, толпы, требующей все более острых ощущений.

Темы природы творчества, его назначения, взаимоотношений творца с обществом — вечные темы. Завершает же стихотворение А. Блок новой, мне кажется, для его времени идеей об угрозе технического прогресса для человеческой жизни. А. Блок и герой стихотворения увидели «грядущих войн ужасный вид». Это пророческое видение заставило подумать: нельзя остановить мировое зло, но можно не участвовать в нем, правда, расстаться для этого нужно с собственной жизнью.

Взлет, падение, катастрофа, гибель — как часто встречаются эти темы в лирике А. Блока. Поэт с необыкновенной остротой чувствовал конечность человеческого бытия, нахождение человека на краю гибели. Мир поэтому казался поэту «страшным миром». Но над страшным миром можно взлететь, ощутив, хоть на несколько мгновений, красоту и гармонию жизни!

(С. Нежиховская, 11-й класс)

Чудо постижения жизни

(В. Набоков. «Благость». Опыт медленного чтения)

«Мастерскую я унаследовал от фотографа. У стены еще стояло лиловатое полотно, изображавшее часть балюстрады и белесую урну на фоне мутного сада. В плетеном кресле, словно у входа в эту гуашевую даль, я и просидел до утра, думая о тебе», — так начинается рассказ В. Набокова «Благость».

А вот конец того же рассказа: «Трамвай трезвонил и трогался, и в мокрых стеклах дробился блеск фонарей, и я ждал с чувством пронзительного счастья повторения тех высоких и кротких звуков. Удар тормоза, остановка, — и снова одиноко падал круглый каштан, — погодя падал и второй, стукаясь и катясь по крыше: ток... ток». Поражает обилие звуков, блеска по сравнению с началом рассказа, где мастерская, обрисованная тусклыми красками, и предметы, находящиеся в ней и лишенные жизни, оставляют неприятное впечатление, как от присутствия в склепе. Образ склепа вызывает и холод, который испытывает главный герой, и «надгробный холмик пепла» на спичечной коробке, найденной скульптором на столе у любимой женщины. И сразу можно заметить, что главный герой к концу рассказа изменился. Что же произошло с ним? Почему он изменился?

Рассказ «Благость» первоначально являлся частью первой набоковской книги о счастье, которая так и называлась — «Счастье». Создается впечатление, что этим рассказом Набоков попытался объяснить, что же такое счастье, в чем оно заключается, поделиться им с окружающими людьми. И должно быть, не зря главный герой — скульптор, так как людям, близким к искусству, легче постигнуть суть счастья, чем людям с «усталыми и хищными» лицами, у которых «в глазах мутная тошнота, что бывает, когда выкуришь плохую сигарету натощак».

День главного героя начинается у входа в «гуашевую даль». И сразу же приходит понимание того, что герой стоит перед выбором, пусть он этого еще не осознает: идти в эту «гуашевую даль» или повернуться к ней спиной, попытаться что-то изменить в своей жизни, в себе.

Утром его окружают туман и холод. В душе главного героя нет ощущения гармонии с окружающим миром. Всю ночь он думал о любимой. Но уже в первых строчках рассказа предугадывается финал любви, об этом говорит и то, что скульптор уже не помнит, почему он любит свою «лживую и дикую» возлюбленную, живущую в «праздной печали», и то, что ее имя для него — «удар черноты» на спичечной коробке. Ее голос далек и тревожен. Ситуация уже изжила себя, и герой подсознательно понимает, что нужно что-то менять, поэтому он и выходит из дома, идет на встречу с любимой женщиной.

Выйдя на улицу, скульптор чувствует головокружение от «потоков желтого солнца», каждый луч «отдается» в висках. Так происходит, когда выходишь на свет после долгого сидения в темноте: боль и испуг, ощущение чужеродности окружающего. Но ведь до «улицы», до «света» герой и находился в склепе, в котором все мертво: как душа, так и тело. Такие ощущения, которые он испытывает, могут возникнуть только после выхода на воздух из темного затхлого помещения.

Скульптор не верит, что его возлюбленная придет, но ждет ее в холодной тени Бранденбургских ворот. А рядом — старушка продает с лотка открытки, планы, «веера» цветных снимков. Замеченный «цветной» мир старушкиных открыток — первый толчок разбуженного сознания, первый глоток жизни, еще не заметный, как будто не оставивший после себя следа. Но сразу же старушка становится близка главному герою, так как оба они оказываются в одинаковом положении: «Я подумал, кто из нас раньше дождется: кто раньше явится — покупатель или ты». Между скульптором и старушкой протягивается незримая нить. Они даже ведут себя одинаково! У старушки был вид такой: «Я ничего, я так, случайно присела тут»; а главный герой тешит себя самообманом: поворачивается спиной к той стороне, откуда должна прийти его любимая, и долго не оборачивается, ждет, боясь оглянуться и не увидеть ее.

В старушке чувствуется доброта. Ощущение тепла, чего- то домашнего исходит от «добрых, тихих» складок на круглой шляпе, от потертых «утиных» сапожек, от того, как она садится на высоковатый для нее стул, как деловито возится у лотка. В ней чувствуется гармония. Об этом говорит и ее круглая шляпа, и то, что она «катится», а не ходит. Весь образ старушки напоминает букву «о» — символ гармонии.

Скульптор ждет. И чем дольше он ждет, тем дальше уходит в «гуашевую даль»: «небо превратилось в одну большую тучу», «снова хлынул недобрый ветер». То есть героя здесь окружает то же, что и в мастерской: полумрак, туман и холод.

Но все начинает меняться, когда старушка получает от солдата кружку горячего кофе с молоком. Она несет кружку так бережно, пьет с таким самозабвением, «сосредоточенным наслаждением», что кажется, священнодействует.

Описание того, как старушка пьет кофе, предельно детализировано. И благодаря этому читатель вместе с героем «душой пьет» старушкин горячий кофе, глубже погружается в те чувства, которые испытывает скульптор. Душа читателя проходит тот же путь, что и душа главного героя: она начинает согреваться, оживать. В нее тоже вливается «темная, сладкая теплота». И так же как старушка забывает свой лоток, открытки, «веера» цветных снимков, холодный ветер, — и только «потягивает», «посасывает» свой кофе, так и скульптор забывает свое ожидание и видит только «плюшевый тулупчик, потускневшие от блаженства глаза, короткие руки в шерстяных митенках». Когда же старушка отдает солдату вместе с пустой кружкой две цветные открытки, главный герой понимает, что самое важное в мире — добро, что счастье, радость «дышат» вокруг него повсюду: в «пролетающих уличных звуках», в «подоле смешно подтянутой юбки». И погода тоже начинает меняться: ветер уже не кажется холодным и враждебным — его гудение становится «железным и нежным». Герой оживает душой. Он отказывается от себя прежнего, эгоистичного, мелкого. Открывает себя заново через постижение окружающего мира, простого и радостного.

И последнюю точку в переосмыслении жизни главным героем ставит появление четы немцев. В ней скульптор видит собственное отражение. Он смотрит на любимую женщину как бы со стороны: «И в этот миг наконец ты пришла, вернее, не ты, а чета немцев... — и тогда-то я заметил, что она на тебя похожа, — сходство было не в чертах, не в одежде, — а вот в этой брезгливой недоброй ужимке, в этом скользком и равнодушном взгляде». Чета немцев уходит, так ничего и не купив, но старушкина душа тоже согрелась: она поняла, что счастье не в американце, о котором она мечтала, а в доброте, человечности, способности хорошо относиться к людям, дарить им свое тепло, поэтому после ухода немцев она лишь улыбнулась и снова углубилась в книгу, которую читала до этого.

А скульптор вспоминает о своей уютной мастерской и уходит, чтобы никогда больше не возвратиться к Бранденбургским воротам, к той женщине, которую любил, к бессмысленному ожиданию встреч и телефонных звонков. В пальцах он ощущает «мягкую щекотку мысли, начинающей творить». Набоков считал, что лучше радости сочинительства ничего нет, поэтому он словно награждает скульптора за прошлые мучения, за тот выбор, который он сделал, повернувшись спиной к «гуашевой дали».

И главный герой идет по вечерним улицам, заглядывая в лица прохожих и ловя «изумительные маленькие движения». Он хочет поделиться счастьем, которое его переполняет. И упругий нежный стук каштанов по крыше вагона, стук, которого так ждет скульптор, с «чувством пронзительного счастья», является частью того счастья, той благости, в которую теперь погружен главный герой.

Разительный контраст обнаруживаем мы между главным героем на первых страницах рассказа и тем же человеком в финале произведения. Он сделал свой выбор и пошел не в «гуашевую даль», а к жизни. И если вначале он был замкнут в себе, своих переживаниях, то в конце он открыт для людей, благости мира, которая его окружает. Главный герой по-другому воспринимает мир: если в начале его окружают туман, урна, пепел и другие немые, неживые предметы, то на последних страницах рассказа он погружен в свет, блеск, разнообразие звуков, «изумительные маленькие движения», которых он не замечал раньше.

Герой рождается заново, обретает себя. И создается впечатление, что Набоков рассказом «Благость», как и некоторыми другими, такими, как «Рождество» и «Занятой человек», противоречит распространенному утверждению: «Чудес на свете не бывает». А разве не чудо то, что человек, не слышащий окружающего мира и видящий его только в серых красках, прозревает, начинает слышать многообразие звуков, различать яркие тона? А разве не чудо то, что главный герой из замкнутого в себе эгоиста превращается в человека, живущего такой жизнью, в которой всему есть место, все благостно и гармонично, где сиюминутное равнозначно вечному? Да, это настоящее чудо! И Набоков сотворил это чудо. Оно рукотворное, сделанное по-набоковски с помощью слов, образов, красок и звуков, которые так остро чувствовал Набоков с раннего детства. Не зря рассказ назван именно «Благость», потому что благость — это и благо, и благодарность, и блаженство, и благословение. И все это чувствует и переживает главный герой, совершая восхождение к пониманию высших ценностей бытия.

Благость, ощущаемая скульптором, выше счастья, к которому он стремился вначале. И главный герой понимает это. Он осознает, что маленькое, «узкое» счастье, которого ему бы хотелось достигнуть, — тупик для чувств, эмоций, что настоящее счастье — уметь чувствовать, видеть, слышать благость, разлитую в мире. А это дано далеко не каждому человеку. И скульптор мог бы не состояться как человек, но старушка преподала ему своеобразный урок, показав, что счастье, благость — в мелочах, которые нас окружают, в слиянии с миром. И благодаря старушке главный герой начинает учиться вживаться в жизнь, впитывать в себя все звуки, краски, становится частью того, что его окружает.

Рассказ «Благость» — великолепный образец исключительного дара Набокова, который находит в жизни место для чуда. И этот рассказ именно о чуде, которое происходит с главным героем. И думается, что самое важное — увидеть это чудо, поверить в него и понять, что «мир вовсе не борьба, не череда хищных случайностей, а мерцающая радость, благостное волнение, подарок, неоцененный нами».

(М. Буракова, 11-й класс)

Порочества, которые сбываются

(Рецензия на роман Джорджа Оруэлла «1984»)

Роман Дж. Оруэлла (псевдоним Эрика Блэра) «1984» — удивительный роман. Эта антиутопия настолько прозрачна, что многие из гипербол, использованных автором для достижения большей выразительности и яркости изображаемого им «нового мира», и гиперболами-то назвать невозможно: жизнь и быт Океании будто списаны с реальных событий и явлений недавнего прошлого нашей страны. Достаточно вспомнить вездесущие лики Старшего Брата — советские вожди еще недавно точно так же взирали на свой народ с портретов и постаментов. Рецензировать роман, в котором узнаешь свое прошлое, — дело нелегкое, но ведь Оруэлл писал о настоящем и, возможно, будущем (роман написан в 1949 году), и цель автора антиутопии — не констатация факта, а взгляд в будущее, предпосылки которого зреют в настоящем. Почему для рассказа о будущем избран жанр антиутопии, а не популярного фантастического романа? Что пугает Оруэлла в этом будущем и что автору удалось открыть в мире и человеке этого «нового мира»? А впрочем, так ли нов этот мир? Ведь герои романа Дж. Оруэлла — не роботы со сверхинтеллектом и не пришельцы из далекой галактики, а обычные люди, мало чем отличающиеся от нас. Однако буду последователен.

Центральная проблема романа «1984», как, впрочем, и замятинского «Мы», и романа О. Хаксли «О дивный новый мир», — человек и мир, а это — «гамлетовский», «раскольниковский» конфликт личности и существующего миропорядка. Как же обрисован и разрешен этот конфликт здесь? Особенность романа заключается в том, что знакомый нам по утопиям мир «светлого будущего», общества всеобщего счастья, «Свободы. Равенства. Братства» дан здесь изнутри, через чувства его единичного обитателя, испытывающего на себе, своей частной судьбе законы общества «идеальной несвободы».

Живет человек Уинстон Смит: вроде бы сыт, как-то одет, ночует не под открытым небом, имеет работу — один из многих, такой же, как все, и мыслит он, как обычный человек: «2 х 2 = 4, а не иногда 3, иногда 5». И все как у всех... Но вдруг этот человек бунтует. Почему? Ему не нравится его жизнь, не нравится мир, в котором он живет. И что больше всего не нравится ему в этом мире, так это вынужденная зависимость от партии и все, что с ней связано: «Я ненавижу чистоту, ненавижу благонравие. Хочу, чтобы добродетелей вообще не было на свете. Я хочу, чтобы все были испорчены до мозга костей». Личность Смита всеми своими силами противится чему-то враждебному, и это сопротивление становится смыслом его жизни.

В системе образов романа Уинстону Смиту отведено главное место, но так, как он, мыслит и героиня романа Джулия. Мир, в котором они живут, безотраден: в нем нет любви, счастья, природы — всего, в чем мог бы проявить себя человек. Партия, подчиняющая себе человеческую жизнь, человеческую мысль, память, прошлое и будущее («Жизнью мы управляем, Уинстон, на всех уровнях»), не нуждается в личной активности человека.

Партия умна и сильна. Партия знает, что человеку необходимо, важней всего, она немыслимыми пытками подчиняет себе сознание, волю. Джулия наивно была уверена, что «они» не смогут «влезть» в Уинстона. Но они «влезли» (как влезали столько лет у нас в стране: идеологическая, психическая обработка человека давала «прекрасные» результаты. Сын «клепал» на отца, жена на мужа).

Слово Партии становится для героя истиной в последней инстанции: «О’Брайен показал ему левую руку, спрятав большой палец:

— Пять пальцев. Вы видите пять пальцев?

— Да...

Он видел пять пальцев и никакого искажения не замечал».

Партия стала для человека всем миром: «Он любил Старшего Брата». Эта метаморфоза героя дана в романе блестяще, как последовательная потеря личного в человеке: отказ от любви — и предательство Джулии, страх безумный, липкий, холодный — и утрата себя.

Что же, кажется, все ясно, можно с пафосом закончить работу и удовлетворенно поставить точку. Но что-то мешает. Гложет душу вопрос, тот самый, который я поставил ранее. Приходится к нему вернуться, иначе, положа руку на сердце, не могу сказать, что разобрался в романе.

Ведь «новый мир» — не нов. Чтобы это осознать, нужно сделать небольшое усилие и не сосредотачивать всю ненависть, возмущение на фигуре Старшего Брата, понимая под ним партию. Надо снять маску вождя! Кто же под ней? Тот самый О’Брайен. «Какая разница», — скажет читатель, живущий в ногу со временем, которое на этот раз вздумало «развлечься» антитоталитаризмом. Но я прошу читателя отбросить штампы. О’Брайен, Старший Брат, Сталин, Мао, Гитлер — это не только плакаты, не только маски, но и люди. Люди, рожденные женщинами, воспитанные обществом. Сильно ли отличается лицо О’Брайена от лица Смита? А душа? Если Хаксли пишет о полулюдях, о зомби, которых можно сравнить разве что с творением Франкенштейна, то Оруэлл — о нас с вами. Каждый из нас — Уинстон Смит, но каждый из нас — и О’Брайен, и это бессмысленно отрицать. Всякий хоть когда-нибудь испытывал соблазн ударить кого- то, обидеть, а то и подчинялся этому соблазну. Что греха таить, мы часто навязываем компромиссы человеколюбию, добродетели. Обычно такие договоры безобидны и не отягощают нашей совести. В более серьезных случаях наши лучшие чувства находят поддержку у любящего человека. А если никого рядом не будет, долго ли продержится обычный человек? Скорее всего, он забудет, что вокруг —люди, которые, хотя порой и ошибаются, могут чувствовать боль. Никого он не убьет, не покалечит, он лишь перестанет видеть людей.

«— Вы готовы совершить убийство?

— Да.

— Совершить вредительство, которое будет стоить жизни сотням ни в чем не повинных людей?

— Да».

Эти страшные «да» произнесены борцом за права людей Уинстоном Смитом, и отнюдь не по принуждению. Искренне он готов убивать людей ради их же блага. Нонсенс! Однако как это привычно...

Автор прекрасно выразил все эти мысли в романе, сохранив художественность и не впав в публицистический тон, несмотря на то что антиутопия — скорее публицистическое произведение. При рассмотрении столь важных вопросов невозможно ограничиться журнальной лексикой, и, с такой точки зрения, роман удался, он вполне законченное произведение и написан в лучших традициях художественной прозы.

Композиционно роман выстроен так, что мы проходим с Уинстоном весь его крестный путь — от бунта до гибели, постоянно чувствуем тот страх, что и он, потому что здесь жутко все. Быт неустроенный, вечно чего-то не хватает. Бытие таково, что нормой стали распорядок, регламент, режим. Человек, даже оставшись один, не может быть уверен в своем одиночестве. Здесь нужно жить в постоянном неистовстве, «ненавидя внешних врагов и внутренних изменников, преклоняясь перед могуществом и мудростью Партии». «Человек есть тайна», но тайну нужно открыть, разрушить.

В сущности, все авторы антиутопий так или иначе приходят к проблеме человеческой психологии. Ее ущербность замечается и у Уинстона Смита, и у замятинской I-330, однако если у Замятина есть 0-90 — символ гармонии и естественности, то Джордж Оруэлл не указывает нам пути из бездны зла. Лишь изредка появляется надежда на то, что среди пролов — пролетариев, людей труда — происходит какое-то брожение, которое, может быть, когда-нибудь приведет к свержению тоталитарной системы, но не станут ли эти безымянные пролы такими же Смитами или даже о’брайенами? На этот счет автор никакой гарантии не дает.

Все прекрасные лозунги — «Свобода. Равенство. Братство» — те самые, что на протяжении веков вели пылких революционеров-романтиков, в антиутопии Оруэлла доводятся до абсурда: «Незнание — сила. Война — это мир. Свобода — это рабство». А в реальной жизни мы на каждом шагу встречаем их комбинации, пусть не выведенные на алом кумаче. Свобода незнания, равенство в рабстве, боевое братство во имя мира. Разве не так? И скажите, можно ли освободить внутренне несвободного человека, уравнять гордеца и праведника?

Сделав «сказку былью», мы теряем и мечту, и все то, что было у нас «до новой жизни». Поэтому неудивительно, что все антиутопии так безысходны. Их авторы говорят нам, читателям: прежде чем что-то делать с миром вокруг, загляните в себя.

Человек—это замкнутая система. Сколько ни разрушай мир, пока не перестроишь себя, ничего не изменится. (Как часто говорили об этом Л. Толстой и Ф. Достоевский, на протяжении столетий призывала к этому Библия!) Человеку нужна гармония. Нужна как воздух, как вода, как пища, как сон. Но только очень немногие живут в гармонии с миром и самими собой, только те, кто познал истину, ту, что ведет к совершенству.

По моему глубокому убеждению, роман Дж. Оруэлла «1984» — одна из вершин жанра антиутопии и заметное явление в литературе. Но он, к сожалению, входит в число тех, которым, по большому счету, знатоки литературы не уделяют должного внимания, быть может, из-за малой, по их мнению, художественной ценности или по каким-то иным, неизвестным мне причинам. Так и хочется сказать им: чего же вы желаете, Господа? Глубоких психологических конфликтов? Или искусства ради искусства? Пожалуйста, сколько угодно. Только когда катастрофа произойдет, не говорите, что вас не предупреждали много лет назад. Как пишет литературный критик В. Чаликова: «Но если мы еще не дожили до описанного ими (авторами антиутопий) будущего, то этим мы в какой-то мере обязаны им. А если мы все-таки придем к нему, мы должны будем признать, что знали, куда идем».

(В. Лебедев, 11-й класс)

«Выстрадать себя...»

(Попытка сравнительного анализа стихотворения Ф. И. Тютчева «От жизни той, что бушевала здесь...» и стихотворения А. С. Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных...»)

Пушкин и Тютчев... Две эпохи, два разных миропонимания... Но, несмотря на это, пройдя через многие жизненные испытания, на определенном этапе своего творчества оба поэта подошли к вопросу о человеке, его месте в мире и его связи с природой. И выводы, сделанные поэтами, различны. Особенно заметно это становится, если обратиться к стихотворениям А. С. Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» (1829) и Ф. И. Тютчева «От жизни той, что бушевала здесь...» (1871).

Приглядимся внимательнее к этим произведениям. Первое, что мы отметим, это близкие образы стихотворений: «младенца» — «детей», «равнодушная» — «равно», «дуб уединенный» — «два-три дуба выросли на них» и так далее. Это, а также сходные тема и жанр элегии позволяют нам сопоставить эти стихотворения.

Пушкинское размышление о жизни и смерти начинается со своеобразной экспозиции. Мы сразу же погружаемся в глубину авторских раздумий:

Брожу ли я вдоль улиц шумных,

Вхожу ль во многолюдный храм,

Сижу ль меж юношей безумных,

Я предаюсь моим мечтам.

Благодаря звуковой окраске строфы (протяжное «у»), перечислению действий лирического героя («брожу», «вхожу», «сижу») возникают ассоциации с движением времени. И понимаешь, что «мечты» поэта родились не сию минуту, а выношены, выстраданы им. Они не давали ему покоя на протяжении многих лет. И здесь поэт погружен в свои думы, они неотступны. Вспоминается стихотворение «Дар напрасный, дар случайный...», написанное 26 мая 1828 года:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Кажется, «однозвучный жизни шум» перетекает как обозначение, образ действительности, которая окружает поэта в стихотворении «Брожу ли я ...», но отношение к жизни здесь иное. Шум жизни уже не томит тоскою, он всего лишь фон, на котором разворачивается «действо» внутренней жизни поэта: он «предается мечтам» (размышлениям, раздумьям). Здесь нет мучительного вопроса: «Жизнь, зачем ты мне дана?»

Пожалуй, «Брожу ли я ...» даже можно расценивать как ответ на вопрос, поставленный в предшествующем стихотворении.

Хотя даты написания этих стихотворений разделяет всего один год, мы можем увидеть изменение в мировосприятии Пушкина. Поэт пришел к пониманию преемственности и гармонии жизни, а также оказался готов принять ее такой, какая она есть: вместе со всеми радостями и невзгодами. Подтверждением тому, что это не минутное озарение, а итог долгих раздумий, служит другое пушкинское стихотворение — «Элегия» (1830):

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И может быть — на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Но вернемся к тютчевскому «От жизни той...». Хотя здесь и нет экспозиции, автор все же постепенно подводит нас к главной идее своего программного стихотворения:

От жизни той, что бушевала здесь,

От крови той, что здесь рекой лилась,

Что уцелело, что дошло до нас?

Два-три кургана, видимых поднесь...

У Тютчева, как и у Пушкина, есть более ранние стихотворения, посвященные той же теме, но они носят совершенно иной характер: они полны трагизма и пессимистичны по настроению:

И как виденье, внешний мир ушел...

И человек, как сирота бездомный,

Стоит теперь и немощен, и гол,

Лицом к лицу пред пропастию темной.

На самого себя покинут он —

Упразднен ум, и мысль осиротела —

В душе своей, как в бездне, погружен,

И нет извне опоры, ни предела...

Но в стихотворении «От жизни той...» 1871 года есть одна деталь, нехарактерная для раннего творчества этого поэта, — отсутствие пейзажа, точнее, его деконкретизация. Поэт здесь впервые обращается к природе как к единому целому, противопоставляя ей все человечество. На эту мысль наталкивают слова, которые появляются в третьей строфе: «мы» и «наши». Причем за противопоставлением открываются масштабность, грандиозность поставленной проблемы: человек и мироздание, природа.

Величественность темы жизни и смерти, постижения сути бытия в «Брожу ли я ...» выражается в торжественно-мрачном характере стихотворения, а также в использовании архаичной и библейской лексики: «многолюдный храм», «вечны своды», «патриарх лесов», «прах». Этим так же, как и у Тютчева, задается масштаб произведения. Это говорит и о значимости сделанных выводов для поэта. У Тютчева мы видим почти то же самое: «Прах», «призрачные годы», «греза природы», «свершающих», «подвиг бесполезный». Но в этом стихотворении поэт как бы акцентирует наше внимание на призрачности человеческой жизни, напоминает, что мы лишь гости на этой земле.

В первой строфе стихотворения Пушкин противопоставляет себя молодому поколению, как бы подчеркивая свое недоверие к нему: «Сижу ль меж юношей безумных». Атмосфера нагнетается перечислением каждодневных забот поэта: «хожу, сижу, брожу», но мысли его устремлены к одному: «Мы все сойдем под вечны своды...» О вечности, незыблемости природы поэту напоминает все в окружающем мире:

Гляжу ль на дуб уединенный,

Я мыслю: патриарх лесов

Переживет мой век забвенный,

Как пережил он век отцов...

Далее в стихотворении воспроизводится весь психологический процесс, когда мы — по словам критика Слонимского — «проделываем путь от безнадежного отрицания к оптимистическому оправданию жизни». В соответствии с идейно-эмоциональным содержанием находятся и ритм, и интонация, и стиль произведения, и его лексика. Характерны ли для «Брожу ли я ...» «низкая» или «средняя» лексика или вульгаризмы? Есть ли здесь «смешение стилей»? Нет. Поэт достаточно строг в отборе слов. Ведь вряд ли в обычной жизни мы скажем: «Я предаюсь моим мечтам» или «Я мыслю: патриарх лесов...». То же самое, на мой взгляд, мы можем сказать и о тютчевской лексике, используемой автором в его стихотворении. Разве будем мы в повседневной жизни употреблять эпитеты «всепоглощающей», «миротворной»?..

Система рифмовки также имеет огромное значение для понимания идеи стихотворений. Так, например, в стихотворении Тютчева первая и вторая строфы написаны с использованием опоясывающей системы рифмовки, что укрупняет образ равнодушной природы, описываемый в ней, напоминает картину в раме. Затем происходит смена рифмовки, и в третьей и четвертой строфах мы обнаруживаем перекрестную рифму. Благодаря смене рифмовки происходит укрупнение основной мысли, заключенной в последних двух строфах, читатель как бы подводится к итоговым, философским размышлениям поэта.

Особая система рифмовки, пятистопный ямб создают монотонность, тягучесть, что, как мне кажется, олицетворяет собой постоянное течение жизни, нечто вечное, неизменяемое. Кроме того, как отмечал Б. В. Томашевский, пятистопный ямб долгое время считался «трагическим стихом» в связи с тем, что был широко распространен в стихотворной трагедии начала XIX века. Мне кажется, что для наиболее полного раскрытия тютчевской темы был необходим именно этот размер, так как благодаря ему достигается более плавное, ровное течение стиха: при чтении вслух усиливается трагизм восприятия произведения.

«От жизни той...» пронизано мотивом одиночества, ничтожности человека в огромном мире. Каждому поколению суждено пройти свой путь, свершить «свой подвиг бесполезный» и кануть в Лету, и вечен этот круговорот жизни в природе: все появляется из ничего и уходит в никуда. Вечность природы — в основе этого стихотворения, а ее олицетворением являются могучие дубы, которым нет дела до человеческой жизни.

Особую роль система рифмовки играет и в стихотворении Пушкина «Брожу ли я ...». Перекрестная рифмовка как бы «вытягивает» стихотворение в цепь следующих друг за другом и вытекающих одно из другого размышлений и выводов. Но тем не менее в этом стихотворении также происходит перелом, знаменующий, как мне кажется, перелом в мыслях и чувствах поэта. На мой взгляд, это происходит в последней строфе:

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть,

И равнодушная природа

Красою вечною сиять.

Именно в этом «И пусть...» выражается авторское примирение с общим ходом жизни. Более того, этим подчеркивается, что поэт сумел обрести гармонию с миром, с вечной природой, принимает и приветствует вечный круговорот жизни.

В самом начале я упоминала о сходстве образов этих стихотворений. Теперь давайте обратимся к сходству художественных средств, с помощью которых созданы эти образы.

Сначала вглядимся в стихотворение «От жизни той...». Гипербола «От крови той, что здесь рекой лилась...» усиливает впечатление: здесь, очевидно, происходили кровопролитные сражения, на этом месте в старину гибли люди. Но здесь нет никаких конкретных указаний: чья именно кровь, во имя чего... Здесь, вероятно, погибло немало людей, а остались лишь «два-три кургана, видимых поднесь...». Этим контрастом — грандиозность событий прошлого и совершенная их незначительность в настоящем — подчеркивается никчемность, бессмысленность человеческой жизни в сравнении с вечной природой. Природу не волнует, не интересует прошлое, она равнодушна к нему:

Да два-три дуба выросли на них,

Раскинувшись и широко, и смело,

Красуются, шумят, — и нет им дела,

Чей прах, чью память роют корни их.

Это близко пушкинскому взгляду: дуб — символ вечности — также переживет его (поэта) «век забвенный, Как пережил он век отцов».

Оба поэта используют инверсию («подвиг бесполезный», «улиц шумных», «дуб уединенный»), при этом на переставленное слово падают логическое и смысловое ударения, с помощью инверсии выделены ключевые слова и образы, важные для понимания стихотворений.

Лирический герой Тютчева «смутно сознает себя» лишь «грезою природы». Ему кажется, что после смерти он безвозвратно исчезнет, и ничто не будет напоминать о его жизни, ибо корни молодых деревьев «роют» не только «прах», природа безразлична и к «памяти». Утрата же памяти, по Тютчеву, страшнее смерти:

Как ни тяжел последний час —

Та непотятная для нас

Истома смертного страданья, —

Но для души еще страшней

Следить, как вымирают в ней

Все лучшие воспоминанья...

Лирический же герой Пушкина, как мне кажется, смирился со своей долей на этой земле и принял ее как должное. Его беспокоит лишь одна мысль: далеко ли от родимой стороны будет покоиться его прах, а сама смерть его не страшит:

И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу

Мне все б хотелось почивать.

Мотив дома, «родного предела» звучит и в другом пушкинском стихотворении 1834 года — «Пора, мой друг, пора!»:

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

Пушкин не был «коренным образом связан с домом», но «идея домостроительства» обозначена во всем его творчестве. По-своему выражена она и в стихотворении «Брожу ли я ...» — образом «милого предела», дома, обретенного хотя бы после смерти.

Тютчевский образ «бездны» — некая антитеза «милому пределу». Его человек, придя из небытия, в него же и возвращается. Образ прошлого, исчезнувшего без следа, подчеркнут прошедшим временем глаголов первой строфы: «бушевала», «лилась», «уцелело», «дошло». Природа же существует в прошлом, настоящем и будущем: «выросли», «красуются», «шумят», «знать не знают» ... У Тютчева, вероятно, этот неумолимый, независимый от человеческой воли ход жизни вызывает горечь. И взгляд поэта мне кажется объективным, беспристрастным. Тютчевский герой как представитель человеческого рода скорбит об общей для всех людей участи.

У Пушкина же в «Брожу ли я ...» большинство глаголов употреблено в первом лице: «брожу», «сижу», «вхожу». Это, на мой взгляд, подчеркивает субъективность мысли поэта. Хотя закон природы для всех един: «Мы все сойдем под вечны своды», — пушкинского героя волнуют его посмертная человеческая и поэтическая судьбы. Смерть преодолевается памятью:

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит —

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

      («Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», 1836)

При определенном сходстве образов и мотивов главнейшее, чем отличаются два философских шедевра, — это выводы, к которым приходит каждый из поэтов. Если в думах Пушкина о жизни, о собственной судьбе и равнодушии к нему природы нет трагизма, точнее, он преодолевается, потому что человек, с точки зрения А. С. Пушкина, будучи частью природы, живет вечно в памяти потомков, он бессмертен, то, согласно Тютчеву, после смерти все исчезает бесследно во «всепоглощающей и миротворной бездне». В этой антиномии и сконцентрирована, на мой взгляд, суть стихотворения «От жизни той...». Может быть, наделяя бездну определением «миротворная», Тютчев как бы говорит нам о своем примирении с извечным ходом бытия, об обретении душевной гармонии? Мне кажется, что тютчевское «миротворная» равновелико пушкинскому «И пусть...». Но все же это не обретение Тютчевым гармонии, не преодоление им трагического мироощущения, но попытка, надежда, которая звучит и в стихотворении «Когда на то нет божьего согласья»:

Когда на то нет божьего согласья,

Как ни страдай она, любя, —

Душа, увы, не выстрадает счастья,

Но может выстрадать себя...

Каждый прочитавший тютчевское стихотворение должен найти свои ответы или поставить свои вопросы. На то и поэзия...

Два поэта... Две эпохи... И все же... Несмотря на временное расстояние, различия в мировоззрении, поэты устремлены к одному — к поиску гармонии с природой и вселенной, с миром, в котором они живут, а значит, и с самими собой, «выстрадав себя».

Библиография

Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Л., 1977. Т. 3.

Слонимский А. Л. Мастерство Пушкина. М., 1963.

  Томашевский Б. В. Стилистика и стихосложение. Л., 1959.

Тютчев Ф. И. Собрание сочинений. М., 1986.

(О. Мицерук, 11-й класс)

Тайна пиковой дамы

В зимнем Петербурге ночь. Плотно сомкнуты дуги мостов. Смиренна и тиха Нева в своих ледяных кандалах. Прикрылись снежными колпаками купола соборов. В долгожданном покое блаженно вытянулись стрелы проспектов и улиц. Мерцает звездными глазами низкое темное небо. Большая серебристая луна по-хозяйски заглядывает в окна спящих домов. Ее холодный призрачный свет будит и будоражит воображение. Реальность окутывается пеленой фантазий. Наступает час Тайн.

— Кто этот замечательный человек? — Его зовут Германном.

Новый, неведомый ранее литературе характер. Новое мировоззрение, новый тип сознания.

Германн — Германия — германец. Ну да, конечно, как это сразу не пришло в голову, немец! Все правильно: «Германн был сын обрусевшего немца». Может быть, тайный смысл? Заглянем в словарь: «herr» — господин, «тапп» — человек. Господин — человек, человек — господин. Да, игра начинается. Делайте ваши ставки, господа читатели, и будьте внимательны. Ведь сегодня за зеленым сукном сам Александр Сергеевич Пушкин!!!

Тайна германна

— Вы чудище! — сказала наконец Лизавета Ивановна.

— Я не хотел ее смерти, — отвечал Германн, — пистолет мой не заряжен.

Итак, Германн — «лицо истинно романтическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля». Рассудочен, бережлив, педантичен, живет на одно жалованье, не позволяя себе «жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». При этом, по слухам, на совести его «по крайней мере три злодейства». Двуликий Янус? Игрок! В душе. Все помыслы подчинены одной, но тщательно скрываемой страсти. За ней не женщина и не стремление властвовать. Другое время, другие идеалы, другие герои. Германн жаждет обладания. Капитал, только он, обеспечит ему «покой и независимость»! Но как? Каким путем? Поддаться искушению? Нет, надо быть благоразумным: «расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал...». Так убеждал себя Германн, хотя уже твердо знал — ему уготовано совсем иное. Его ждала Та, к которой не смел приблизиться. Та, что преследовала в мыслях днем и ночью, каждый раз приводя в лихорадочный трепет. Та, во власти которой было сделать его фантастически богатым или навсегда погубить. Его ждала игра.

При мысли об игре Тройку Червей бросало в жар. Она полыхала словно распускающийся пышный «гранидифлор». И без того ярко-алый цвет ее разгорался еще сильнее. Казалось, сам дьявол разжигал этот огонь в предвкушении дикой пляски страстей на карточном столе. Ночь, тени, шелест купюр — все это волновало и манило. Так и на этот раз: Тройка просто затрепетала от восторга. Она будет играть! И пусть ей не всегда везет, уж теперь она не упустит случая показать себя. Она станет первой из трех, которым предначертано решить исход поединка. И тогда все увидят, чего она стоит на самом деле, госпожа Червонная Тройка.

«Германн вынул из кармана банковый билет и подал его Чекалинскому, который, бегло посмотрев его, положил на Гер- маннову карту.

Он стал метать. Направо легла девятка, налево тройка.

— Выиграла! — сказал Германн, показывая свою карту».

Тайна Лизаветы Ивановны

— Да где ж он меня видел?

— В церкви, может быть, — на гулянье!.. Бог его знает!

может быть, в вашей комнате, во время вашего сна: от него станет...

Оставшись, наконец одна, Лиза с трепетом в сердце достала из комода дневник. Это был ее единственный друг и внимательный слушатель. Только ему она могла доверить то, в чем боялась признаться даже самой себе. С тех пор как ее взяли в графский дом, Лиза чувствовала себя пленницей. Нет, графиня неплохо относилась к ней, но старческий эгоизм и скупость брали свое. Безропотное услужение — вот единственное, что требовалось от Лизы: «Лизанька, принеси, Лизанька, подай, Лизанька, помоги...» Невыносимо! Но что ей оставалось делать?

События последних дней внесли в душу Лизы смятение и робкую надежду на счастливые перемены. С внезапным появлением этого молодого офицера ее жизнь резко переменилась. Лиза не узнавала себя. Раньше она и в мыслях не допускала подобного. Получать письма с признаниями, писать ответы, постоянно выглядывать в окно, чтобы вновь встретить этот обжигающий пламенной страстью взгляд... И все это тайком от графини. Страшно было представить, каким скандалом все это могло кончиться. Лизе стало не по себе. Можно ли доверять этому человеку? Что она знает о нем? В сущности, ничего. Она так быстро поддалась натиску чувств таинственного незнакомца, что сама не успела заметить, как полностью оказалась в его власти. Теперь он настаивал на свидании. О, господи! Лиза вновь затрепетала. О чем они будут говорить? Кто сможет поручиться, что он не причинит ей зла? «Надобно отказать», — решила Лизавета Ивановна, в то время как перо, словно, не слушаясь ее руки, аккуратно выводило: «Сегодня бал у ***ского посланника. Графиня там будет».

«Германн дождался новой тальи, поставил карту, положив на нее свои сорок семь тысяч и вчерашний выигрыш.

Чекалинский стал метать. Валет выпал направо, семерка налево.

Германн открыл семерку».

Тайна графини

— Чей это дом? — спросил он углового булочника.

— Графини ***, — отвечал булочник.

Старческая бессонница часто не давала ей заснуть до утра. Тогда она перебиралась в любимое вольтерово кресло, поближе к окну. Ей даже нравились эти несколько часов полузабытья в сонной тишине притихшего дома: пугливая дрожь огонька лампады, мерцание позолоты образов, длинные тени, тянущиеся из тьмы к тусклому свету. Из всех углов спальни проступали контуры когда-то радовавших глаз безделушек. Вдоль стен мрачно темнели диваны с изрядно обтертой обивкой. С портрета на стене высокомерно взирала светская красавица с высоко взбитыми волосами. Рядом с ней застыл в вечной преданности румяный супруг. Холодный свет от звезды на его мундире пронзал ночную пелену острым как кинжал лучом. Все было в прошлом у этой спальни, как и у ее хозяйки, чья жизнь близилась к неминуемому концу. И никто не смог бы угадать уже в этом жалком угасающем существе ту властную, капризную госпожу, чье богатство и своенравие рождали самые невероятные слухи и целые легенды.

Прикрыв глаза, старая графиня медленно перебирала нить дневных событий. Большинство из них представлялись ей сущим вздором и пустяками, понапрасну отнимавшими ее время и силы. При этом она не забывала упрекнуть себя за излишнюю, на ее взгляд, уступчивость и доброту с домашними. Затем наступал черед воспоминаний. Одни лица сменялись другими, мелькали огни балов, слышались обрывки фраз, признаний, уверений. Чаще других вспоминался тот случай с Сен-Жерменом, после которого она запретила себе садиться за карточный стол. Многие пытались выведать у нее секрет ее парижского выигрыша. Впрочем, все эти сплетни... Сухие губы замирали на полуслове, уступая короткому и неспокойному утреннему сну. За окном светало.

«Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз.

— Туз выиграл! — сказал Германн и открыл свою карту.

— Дама ваша убита, — сказал ласково Чекалинский».

Тайна пиковой дамы

Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама.

Дама Пик зябко поежилась и еще плотнее завернулась в длинную уютную шаль. Зима стояла холодная, ей хотелось тепла и покоя. Но впереди предстояло серьезное испытание. Ее явно намеревались провести. Что ж, она сумеет защитить себя и свой интерес. Тем более что он касается одной, очень близкой ей молодой особы, за чье счастье она поручилась перед самим Богом. И потом этот пистолет. Она терпеть не может, когда ее хотят взять на испуг. Когда дело касается ее собственной репутации или же репутации ее ближайшего окружения, она готова на самые решительные шаги. И уже не раз доказала это на зеленом поле карточного стола. Да, она рисковала собой, своим талантом, умом. Но что все это в сравнении с честью Пиковой Дамы! Она просто перестала бы уважать себя, если бы не могла должным образом ответить на оскорбительные для нее выпады недругов. В конечном счете вся ее жизнь — это непрерывная борьба за свое женское достоинство. Играть все тяжелее: соперники становятся могущественнее и изворотливее, ставки постоянно растут. Многие из тех, в ком она так нуждалась, уже покинули ее. Их карта бита. Сердце подсказывало ей, что близился и ее черед. Роковой час неминуем, но прежде ей еще надо много успеть. Злой умысел не должен взять верх. В тех играх, что госпожа фортуна еще дарует ей, она по-прежнему будет отстаивать добро и справедливость. Это ее жребий, Пиковой Дамы!

«В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его...»

Тайна видения

— Перестаньте ребячиться, — сказал Германн, взяв ее руку. —

Спрашиваю в последний раз:

хотите ли назначить мне ваши три карты? — да или нет?

Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла.

В то утро Германн проснулся поздно и тяжело. Давало о себе знать излишне выпитое накануне. Германн потянулся за стаканом воды и увидел у свечи клочок бумаги. Тогда он вспомнил все. Да, она являлась к нему, эта старая ведьма. Он вновь ощутил дрожь от прикосновения ее пропитанного смертью белого савана. И все же... По лицу Германна пробежала тень сомнения. Уж очень знакомым показался ему силуэт ночного призрака. Неужели это была его прежняя кормилица? Нет, невозможно. Да и записка. Он постарался не упустить ни слова из всего того, что услышал. Здесь его спасение. Все-таки графиня снизошла к нему. Сколько же мук он вытерпел из-за ее злополучного упрямства! И она еще ставит условие: «Прощаю тебе мою смерть, с тем чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне...» Дорого же она просит за свою услугу. Надобно скорее сжечь это. Никто не должен знать, что отныне он уже не принадлежит себе. Можете не сомневаться, графиня, удача будет на его стороне. Пусть неудачник плачет!

Тайна карточного стола

— Сколько-с? — спросил, прищуриваясь, банкомет, — извините-с я не разгляжу.

— Сорок семь тысяч, — ответил Германн.

— Он с ума сошел! — подумал Нарумов.

— Наконец-то! — облегченно вздохнула Дама Пик, когда в гостиной потушили последнюю свечу. — Хорошенько же я его проучила!

Туз усмехнулся:

— Ваша «невинная» шутка будет дорого стоить этому господину!

— Неужели же он так провинился? — вмешалась в разговор Червонная Тройка. — На вид вполне благополучный молодой человек и притом офицер. Признаться, офицеры — это моя давняя слабость.

— У меня был один знакомый офицер, — задумчиво произнесла Семерка. — Еще в «той» жизни. Помнится, он оказался в большом выигрыше. И что? Умер в нищете.

Дама Пик пренебрежительно усмехнулась:

— Терпеть не могу, когда меня обманывают. Как говорится, договор дороже денег.

— Что может быть дороже денег? — искренне удивилась Тройка.

— Как что? Честь, достоинство, — без колебаний ответил Туз и, помолчав, добавил: — Ну и свобода, разумеется.

— Легко же быть честным и свободным, когда у тебя ни гроша ломаного за душой. — Тройка не скрывала язвительную улыбку. — Деньги, и только деньги, позволяют достичь желаемого.

— Все добытое обманом и ложью губит! — Обычно спокойная Семерка с трудом сдерживала волнение.

— Совершенно с вами согласна, — кивнула Семерке Дама Пик. — В моих правилах только честная игра.

— Тем не менее именно вам приписывают тайную недоброжелательность, — не удержалась Тройка и еще больше раскраснелась от удачного, на ее взгляд, выпада.

Дама Пик ничуть не смутилась.

— Так говорит только тот, кто предпочитает не видеть своих грехов и перекладывает свою вину на других. Вы отлично знаете, что с порядочными партнерами у меня прекрасные отношения!

— Милые дамы, — решил вмешаться Туз, — не будем ссориться. Мы все изрядно устали.

— Да, вы правы, сегодня была трудная игра, — согласилась Семерка. — Потерять все, что имел...

— От судьбы не уйдешь. — Дама Пик притворно вздохнула и многозначительно посмотрела на Туза.

Туз с почтением взял ее под руку и повел в колоду. Тройка и Семерка молча последовали за ним.

«Чекалинский потянул к себе проигранные билеты. Германн стоял неподвижно...»

Тайна тайн

Ну-с, дорогой читатель, догадались? Как, вы смущены? Окончательно сбиты с толку? Не знаете, что и думать? Мой друг! Вы были недостаточно внимательны. Я же так отчаянно подсказывал вам: «сказка», «кормилица», «вышла замуж» ...

Вы осуждаете меня за интриганство? О нет, уверяю вас, это вовсе не входило в мои планы. Мне просто хотелось немного поразвлечь вас. Я не мог и предположить, что вы отнесетесь к этому так серьезно! Впрочем, мы часто склонны искать рок и умысел там, где лучший союзник — здравый смысл. Но, Боже мой, как скучна жизнь «по уму»! Слава Богу, что у нас есть наши чувства и страсти!

Отчего карты? Отчего игра? — спрашиваете вы? А разве жизнь наша — не игра? — спрошу я вас. Вы склонны думать, что три карты выбраны неслучайно? Возможно, вы правы. Магия цифр пленяет. Увы, ей подвластен и ваш покорный слуга. Как-то в молодости гадалка предсказала мне, что умру я тридцати семи лет от роду. Семь минус три — четыре. На дворе тысяча восемьсот тридцать третий. Прибавим четыре. Все сходится: 1837-й — 37 лет — Событие — Туз. Да-да, мой милый друг, в карточном мире туз — высшая степень какого-нибудь происшествия. Что касается Дамы, то вспомним французов. «Ищи ее», — советуют они. Ох уж эти мне вероломные французы! Вряд ли обойдется без них и на этот раз. И знаете, кого мне больше всего будет жаль в этой грустной «истории»? Ну конечно же, мою бедную юную женушку. Дай Бог, чтобы она устроила свою судьбу так же благополучно, как Лизавета Ивановна. Но пусть пока это остается нашей с вами маленькой тайной. Надеюсь, вы заметили, что есть еще «тайна лаконичностей», «тайна незнания», «тайна речи». Литературное волшебство имеет право на свои секреты, не правда ли, дорогой друг?

(Н. Кожевникова, 11-й класс)