Имена чисел в современном русском языке: семантический, грамматический и функциональный аспекты - Лыков Александр Вадимович 2006

Функционально-семантические особенности количественных числительных в сопоставлении с другими числовыми модификаторами в современном русском языке
Синхронно-динамический аспект частей речи: лексико-грамматические поликомплексы

Исследуя явления многозначности и омонимии лексем, Д. Н. Шмелев обратил внимание и на проблему границ между грамматическими классами. Ученый, в частности, предостерегает от того, чтобы процессы синтаксического закрепления контекстных «смещений» трактовались как завершенный «переход» одной части речи в другую [282, 498-505]. Л. Д. Чеснокова считает, что «переходя в другую часть речи, слова сохраняют и признаки исходной части речи» [269: 6]. Говоря о лексикографическом представлении диффузных семантических явлений, Д. Н. Шмелев замечает: «То, что лексикографические описания не отражают этого (более того, именно стремятся освободить словарные статьи от «неопределенных примеров»), существенно искажает представление о семантической структуре описываемых слов» [284, 95].

М. В. Панов говорит о возможности существования «в составе форм одной части речи… другой части речи», если рассматривать лексико-грамматические классы «как совокупность отношений», а не как «какие-то куски, разбросанные в пространстве языка» [187: 56].

Процессы переходности, как известно, могут быть диахронными и синхронными. Например, субстантивация глаголов поцелуй, расстегай, прилагательных ушат, вдова, королева, княжна, зло, добро — результат исторического процесса, а субстантивация прилагательных близкие, знакомые — представляет собой синхронный процесс, актуальный для современного русского языка.

Процессы переходности могут быть узуальными (глухой, злаковые, зерновые) и окказиональными: «Несказанное, синее, нежное…» (Есенин). «Это «если бы», отнесенное им к прошедшему, сбылось» (Тургенев).

Переход из одной части речи в другую может предопределяться лексико-семантическими процессами и не сопровождаться сменой морфосинтаксических параметров словоформы. В такие процессы вовлекаются числительные и местоимения — части речи, выделяющиеся на основе выражаемого ими общего логического содержания.

Адъективные местоимения и числительные, как известно, могут переходить в прилагательные:

(1) Следует отметить справедливости ради, что музыкант я никакой(zemlyaki.org)

(2) — Весна на дворе, а ведь она еще никогда не помогала хорошо учиться. Вот поэтому и обращаюсь (большей частью, конечно, к юношам), перефразируя слова небезызвестной песни: «Первым делом учеба, ну а девушки потом». (osu.ru).

О процессе перехода в прилагательное свидетельствует включение местоимения (1) и числительного (2) в новые лексико-грамматические парадигмы: никакой, плохонький, неважный; первый, первостепенный, важный, значительный. При этом словоформы никакой и первый в значении прилагательного сохраняют связь соответственно с идеями дейксиса и числа.

Незавершенность процесса часто наблюдается в случае перехода причастий в прилагательные, при котором причастие в той или ной степени теряет грамматические признаки глагола:

В скандинавской мифологии богиня, прислужница Фригг, представлялась как прекрасная дева с распущенными волосами и золотой повязкой на голове (voliks.ru).

Мне нравится, что можно быть смешной — распущенной — и не играть словами (Цветаева).

Переход причастия в прилагательное осознается на лексическом уровне, благодаря вхождению его в лексико-грамматическую парадигму ветреный, легкомысленный, непосредственный, свободный, вольный. Однако распущенный в значении прилагательного не теряет словообразовательно-деривационной связи с мотивирующим глаголом распускать в значении «ослаблять требовательность, разрешать свободу действий; давать волю кому-либо» (БАС, т. 12, 761).

Переходу в прилагательные могут подвергаться те причастия, значения которых не содержат идеи направленности процесса на объект и (или) характеристики его с точки зрения различных обстоятельств реализации (места, времени, причины, уступки, условия, цели и т.п.). Даже в границах словосочетаний, где лишь определяемое дифференцирует категориальное значение определяющего, можно обнаружить диффузность употребления отглагольного слова. Ср., например:

(1) Порой обуваюсь в кирзовые или резиновые сапоги, надеваю телогрейку и иду в сад, участвую в закладке генофонда, веду отбор гибридных сеянцев, провожу скрещивание. В цветущем саду и отдыхаю (regadm.tambov.ru).

(2) А если еще и регулярно пить свежеприготовленный морковный сок, то довольно скоро приобретается цветущий вид (pravdasevera.ru).

(3) В цветущий край, предавшись неге,

Я шел с наивной простотой,

Как вдруг в бездонном синем небе

Ее увидел лик святой (А. Соловьев).

В (1) цветущий — причастие (тот, который цветет в настоящее время). В (2) цветущий — прилагательное (свежий, здоровый, молодой, моложавый), хотя и не лишено процессуальной семы, что вполне мотивируется глаголом: Цветет красавица миру на диво (Некрасов). В (3) частеречный характер словоформы цветущий определить трудно, так как она может выражать и процессуальную сему (факт цветения), и статичную (признак красоты, благосостояния края).

При разграничении прилагательных и причастий учитывается выражаемое словоформами мыслительное содержание, а не только форма его осознания. В частности, нельзя сказать, что причастие цветущий и прилагательное цветущий различаются различным способом осознания одного и того же содержания (как, например, глагол цвести и существительное цветенье), поскольку они различаются самим мыслительным содержанием. Очевидно, что глагол и причастие выделяются на разных основаниях. Какое бы метафорическое значение ни имела лексема, оформленная как глагол, она всегда будет категорироваться как глагол, поскольку его категориальное значение (процессуальности) грамматической природы. С помощью глагола любой факт (в случае коммуникативной востребованности данного способа представления именно этого факта) осознается в его проявлении. Напротив, с помощью причастий процессуальные явления осознаются как признаки предметов. Таким образом, глаголы — это грамматический разряд, выявляющийся морфосинтаксическими признаками и безотносительный к лексическому содержанию, а причастия — это лексико-грамматический разряд мотивированных лексем с общей семой процесса, оформленных морфосинтаксическими параметрами глаголов и прилагательных (здесь уместна аналогия причастий с классом порядковых числительных, с помощью которых репрезентируется вторичная семантическая форма осознания идеи числа как счетно-порядковой характеристики предмета).

К числу наиболее сложных процессов относится адвербиализация существительных. Научная дискуссия по этому вопросу остается актуальной. Так, О. П. Ермакова обращает внимание на явление нейтрализации и соответственно невозможности разграничения в некоторых контекстах субстантивной словоформы, с одной стороны, и отсубстантивного наречия — с другой. Исследователь ставит в связи с этим вопрос: почему «румяным вечером, тихим утром, поздней ночью и т. п. рассматриваются как существительные, а утром, вечером в тех же контекстах и без изменения семантики — в обстоятельственной функции — как наречия» [81, 62]. Разграничение существительного и наречия наличием/отсутствием распространителя вызывает возражения ученого, связанные с тем очевидным фактом, что «существительное может, но не обязано иметь распространители, в частности определение». Оно «не обязано доказывать свою субстантивность», тем более что «семантика некоторых падежных и предложно-падежных словоформ не приемлет определений, хотя такие словоформы вовсе не становятся от этого наречными». Автор приводит конструкции существительных с предлогами в и на с целевым значением: приехал на лечение; отдал на сохранение; взял на воспитание; сказал в утешение и т. п.; конструкции существительного с предлогами с, по, из с причинным значением: не пришел по болезни; поссорились по недоразумению, не купил из экономии; конструкции со значением ограничения — близки по духу. В целом ряде случаев, замечает исследователь, чуждаются определений и словоформы с предлогом без: книга без переплета, чашка без ручки, пальто без пуговиц и т. п. [81, 62]. Еще более определенными представляются следующие слова ученого: «Мне самой, правда, представляется, что в любой позиции словоформы утром (вечером и т. п.), в даль, в дали и т.д. — это существительные» [81, 63]. Видимо, частеречная квалификация в подобных случаях может зависеть и от замысла автора речи:

1) Но и в дали, в краю чужом я буду мыслию всегдашней бродить Тригорского круго (Пушкин).

2) Нас было много на челне; иные парус напрягали, другие дружно упирали в глубь мощны веслы (Пушкин).

Выделенные существительные в приведенных предложениях реализуют категориальное значение предметности без подтверждения его атрибутом. При этом их субстантивное значение имеет четкую категориальную определенность: 1) даль — далеко расположенное место; 2) глубь — глубина. Окончательную адвербиализацию О. П. Ермакова признает только в случаях лексикализации типа «залп — залпом (выпить), где метафоризация затронула лишь одну форму творительного падежа и тем самым ее семантически обособила» [81, 63].

Таким образом, наличие отношений многозначности в сфере знаменательных частей речи современного русского языка обусловливается следующими основными фактами.

1) Синкретизм категориальной семантики причастий и деепричастий и возможный процесс более или менее полной контекстной нейтрализации семантического признака ’процессуальность’. В этом случае погашение семантической процессуальности интерпретируется как некоторое изменение частеречного статуса лексемы (причастие распущенный→ прилагательное распущенный).

2) Функциональная природа числительных и местоимений, идентификация которых опирается не на морфосинтаксические параметры, а на специфику выражаемого данными частями речи мыслительного содержания.

3) Синтаксическое обогащение содержания зависимых косвенно-падежных субстантивных словоформ, к общему содержанию которых подключаются синтаксические значения различных падежных отношений, которые могут быть основой для переосмысления значения лексемы и контекстной (более или менее полной) адвербиализации субстантивной словоформы.

Парадигма лексико-грамматических вариантов одного имени, связанных семантико-деривационными отношениями, образует поликомплекс [147, 4-27], имеющий общее семантическое пространство и зоны синкретизма, что обусловливает диффузные семантические функции единиц поликомплекса. Именно возможность диффузного употребления частей речи дает право говорить об отношениях многозначности между ними.

***

Языковой знак один занимает особое положение среди всех имен, новые значения которых предопределяют изменения частеречного статуса лексемы. Многочисленные узуальные переосмысления числового значения ’один’ составляют крупнейший поликомплекс в русском языке, в составе которого объединяются закрепленные в словаре лексические единицы, имеющие признаки, по крайней мере, шести частей речи: количественного и порядкового числительного, прилагательного, существительного, местоимения, частицы.

Доминантой данного лексико-грамматического поликомплекса является количественное числительное один — исходная часть речи, открывающая деривационно-семантическую парадигму. Поликомплекс сформировался в результате лексико-семантических и грамматических процессов обогащения (и той или иной степени нейтрализации) значения единичности новыми мыслительными компонентами.

Функционирование один характеризуется синкретизмом числовой, качественной, местоименной, наречной, модальной и релятивной категориальной семантики в различных соотношениях. Анализ статьи, посвященной один, в (БАС, т. 8, 669-674) показывает, что словарные дефиниции как будто избегают констатаций категориальной диффузности один, стремясь к однозначным трактовкам категориального статуса этой лексемы.

В частности, значения 3-8 интерпретируются как значения прилагательного. Однако значение «3» («обособленный от других, оставшийся или существующий без других, в одиночестве») синкретично: оно обнаруживает семантические признаки числительного ’единичность’ и прилагательного ’одиночество’: Выхожу один я на дорогу; Сквозь туман кремнистый путь блестит (Лермонтов).

Значение «5» («только, исключительно указанный здесь; никакой другой, кроме указанного») не соотносится с семантикой прилагательного даже по характеру его толкования, включающего ограничительные частицы и причастие со значением ’указание на что-то’. В приведенном примере Автор видит в дружбе одни ошибки — и его ошибки не в ложности, а в односторонности взгляда (Лермонтов) лексема одни выступает в функции частицы только.

Сомнение вызывает интерпретация значения «6» («определенный из группы однородных предметов, явлений»). Иллюстрация значения в словаре Он прочел письма. Одно было очень неприятное… (Л.Толстой) не убеждает в том, что в примере одно функционирует как прилагательное. Экспликация данного неполного предложения Одно из них было очень неприятное убеждает в том, что одно имеет синкретичное значение, совмещая признаки числительного (одно, а не два) и местоимения, указывающего на ряд однородных предметов (из писем = из них).

Не кажется корректной частеречная кодификация значения «7» («первый названный в ряду одинаковых, сходных предметов, явлений»). Один в данном значении выступает в диффузной семантической функции порядкового числительного и местоимения. Толкование этой семемы и иллюстрирующие его примеры свидетельствуют о синкретичном (порядковом и указательном) значении: И не пуская тьму ночную на золотые небеса, одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса (Пушкин); На кресле близ стола сидел невысокого роста, полный человек, положив одну ногу на другую (Гончаров); Таскают тюфяки, кровати, переводят заключенных из одной камеры в другую (Пришвин).

Синкретизм частеречных признаков наблюдается при употреблении один в значении «8» («одинаковый, такой же»): Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною (Гоголь). В данном употреблении один обнаруживает признаки прилагательного и местоимения.

Наличие диффузных, синкретичных употреблений один свидетельствует об отношениях многозначности между всеми его частеречными позициями, что и формирует соответствующий поликомплекс.