Имена чисел в современном русском языке: семантический, грамматический и функциональный аспекты - Лыков Александр Вадимович 2006

Функциональный аспект числительных: прагматика, стилистика, фразеология
Числовые антиномии в поэтической речи (В. Хлебников, В. Маяковский)

Магия чисел, воздействие их «неосязаемости» на сознание человека широко используется в поэтической речи.

Известно, например, сколь значительное место занимали «числоимена» в поэтике В. В. Хлебникова [64, 119-130].

Вряд ли поддаются какой-либо (даже эмоциональной) дешифровке его каламбурные стихи, в которых ассоциации с цифрами крайне субъективны и поэтому непостижимы. Поэт как будто наслаждается абсолютной абстрактностью чисел, их способностью передавать неуловимое в своем качестве, неосязаемое, ни с чем не сравнимое свойство, которое характеризует столь же сложное состояние лица в попытке вербализировать свое утонченное восприятие:

Завтра ни одно не подымется веко,

Ни у одного человека…

А воздух сладкий, как одиннадцать,

Стал ядовитым, как двадцать семь.

Поэту удается передать нечто непредставимое именно посредством метафоризации чисел. Возможно, эти числа вызывают какие-то субъективные зрительные, слуховые или другие чувственные ассоциации у Хлебникова, но они скрыты для читателя. Во всяком случае, в именах чисел поэта привлекает то, что они (как математические сущности) не вызывают тривиальных предметных ассоциаций, поэтому открыты и закрыты для толкования одновременно, за ними — невидимая бездна субъективных ощущений поэта: одиннадцать и двадцать семь в приведенном контексте — это скорее звукопись ощущений, чем выражение мыслей.

У Хлебникова есть целые стихотворения, посвященные любимым числам, которые удивительным образом гармонизируют рационализм и эмоциональность поэта:

Я всматриваюсь в вас, о числа,

И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах,

Рукой опирающимися на вырванные дубы.

Вы даруете единство между змееобразным движением

Хребта вселенной и пляской коромысла,

Вы позволяете понимать века, как быстрого хохота зубы.

Мои сейчас вещеобразно разверзлись зеницы

Узнать, что будет Я, когда делимое его — единица.

Если вспомнить начертательные знаки чисел, то сравнение детали, графически дифференцирующей цифровые знаки, с подвижной выразительностью человеческой руки кажется вполне мотивированным. Поэт одушевляет цифры, надев на них звериные шкуры, олицетворяет их (опирающиеся рукой), желая, видимо, снять с них обвинение в сухости, статичности, ущербности в ряду других письменных знаков. Числа действительно даруют единство между самыми замысловатыми и притом абсолютно несопоставимыми движениями (хребта вселенной и коромысла), давая возможность человеку математически точно определить каждое из них, а стало быть, сопоставить несопоставимое. Понятна и мысль поэта о том, что числа позволяют понимать века; не может оставить равнодушным его рассуждение о Я. Вероятно, автор знает ответ на вопрос Что будет Я, когда делимое его — единица. Осмелимся предположить, что реализация условного придаточного придаст Я характер неповторимой единственности, подняв его до высоты «личности, индивидуальности», «человека, имеющего какую-либо ценность» (БАС 1954: Т. 3, 1231).

Л. С. Выготский приводит замечательные слова Оскара Уайльда: «Тот, кто хочет разгадать символ, делает это на свой страх» [51, 336]. Дешифровать числа В. Хлебникова, безусловно, дело рискованное, но читатель неизбежно это делает интуитивно. Ученый пытается максимально мотивировать свое восприятие. Так, В. П. Григорьев обращает внимание на такие философские равенства поэта, как «жизнь, разум, добро = время; смерть, зло… = пространство». «На образном… уровне, — делает вывод В. П. Григорьев, — именно в связи с тремя измерениями пространства и необходимостью четвертого — временного измерения для всего существующего следует трактовать» стихотворные тексты В. Хлебникова:

Эй, любители средних чисел!

Вместе сложите две ноги человека

И четыре копыта бога.

Буду трехногий, будет и конь о трех ногах.

Что делать мне с третьей ногой белогривых и бурных коней?

На что она мне, третья нога, человеку? Зачем три ноги?

Так же нужны кому трехногие кони?

Костылям? Живодерне за городом, может, татарам?

Бойтесь трех ног у коня,

Бойтесь трех ног у людей!

Подтверждение такой трактовки образа чисел исследователь находит и в публицистических строчках поэта: «Мозг людей и доныне скачет на трех ногах (три оси места)! Мы приклеиваем, возделывая мозг человечества, как пахари, этому щенку четвертую ногу, именно — ось времени» [65, 82-83].

В.В.Маяковский с его рациональной философско-политической лирикой откровенно признавался:

Я шарадами гипербол,

аллегорий

Буду развлекаться,

стихами балагуря.

Гипербола не может не быть главной изобразительной фигурой, формируемой числительными с их специфической парадигмой, начинающейся с один и устремленной в бесконечность. Числовая гипербола, как никакая иная, способна «усиливать качество, доводя его до предела, превосходящего возможную действительность» [241, 236].

Л. Н. Толстой поведал о своих муках творческого процесса и результата выбора слов в антитезе, включающей гиперболически огромное и микроскопически малое число: «Обдумать мильоны возможных сочетаний для того, чтобы выбрать из них 1/1000000, ужасно трудно».

Ему вторит В. В. Маяковский:

Поэзия —

та же добыча радия.

В грамм добыча,

в год труды.

Изводишь,

единого слова ради,

тысячи тонн

словесной руды.

Рядом с гиперболическими цифрами, выражающими творческие муки художника, соседствуют и слова, вполне объективно передающие количественные связи, характеризующие отношения поэта и читателя во все времена, о чем повествует продолжение стихотворения:

Но как

испепеляющее

слов этих жжение

рядом

с тлением

слова-сырца.

Эти слова

приводят в движение

тысячи лет

миллионов сердца.

«Игра значений между знаком и контекстом определяет главную художественную функцию аллюзии в структуре поэтического произведения, и прежде всего в политической лирике», — пишет М. Я Поляков [195, 163]. В этом смысле совершенно особая роль отводится единице в философской лирике В. В. Маяковского. Типичная для поэзии вообще антитеза миллионы людей — один человек приобретает у него особый художественно-концептуальный смысл. Первый компонент оппозиции несет идею множества единомышленников, объединенных прекрасной мечтой построить новый мир и поэтому представляющих огромную созидательную силу. Второй — один — репрезентирует мещанский индивидуализм, эгоизм, бездуховный практицизм. У В. Маяковского: Единица — вздор, единица — ноль…Партия — это миллионов плечи…. Политическая лирика Маяковского, в частности, опровергает мысль об избранности человека, в том числе и поэта, что является классической его декларацией.

«Власть самолюбия» не одним Маяковским трактовалась как «фальшивое оправдание недостойной страсти» поэта, которое «неизбежно ставило его в неправильное отношение к обществу, вызывало и поддерживало в нем презрение к другим, затем отчуждение от них, наконец, вражду и злобу против них. Ты — царь, живи один!» [225, 190-191]. Однако отношения художника и толпы могут иметь и более глубокую, связанную с евангельскими истинами трактовку, если оппозицию понимать как противостояние «не между лицом и обществом, а между Богом и «князем мира сего»» [225, 194].

Близкое к евангельскому пониманию значение оппозиции один человек — много людей имеет место в философской лирике, лишенной политической ангажированности. О. А. Лекманов проводит интересное сопоставление приведенных выше строк Маяковского с фрагментом романа Андрея Белого «Петербург», в котором «человеческая» ничтожная единица также противопоставлена единице со многими нолями»:

В единице… нет ужаса; сама по себе единица — ничтожество; именно — единица!.. Но единица плюс тридцать нолей образуется в безобразие пенталлиона… Да, — человеческой единицею, то есть тощею палочкой, проживал доселе в пространствах Николай Аполлонович, совершая пробег из вековечных времен…

«С чем мы имеем дело, — размышляет исследователь, — с совпадением или с сознательной полемической реминисценцией (у Белого — враждебное человеческой единице «безобразие пенталлиона», у Маяковского — дружественные человеческой единице «миллиона плечи»)?» [138, 20-21]. В. Маяковский, как известно, активно и напористо полемизировал со всеми, кто не разделял его представления о победоносной борьбе многомиллионного народа со всей накопившейся в стране дрянью. И в деле искоренения индивидуальных человеческих недостатков он, видимо, не очень верил в возможности отдельно взятого человека, полагаясь в большей степени на положительное воздействие коллектива, на силу дружно сплоченных замечательной идеей народных масс. Поэт стал свидетелем невиданного переворота, осуществленного миллионами людей, он восхищается своими соотечественниками, идеализирует их, считает героями. Взгляд поэта на ход истории оптимистичен, радостен, он пишет для этих миллионов, посвящая им почти каждую свою поэтическую строчку, он полон энергии. У Андрея Белого, как известно, прямо противоположный взгляд на роль народных масс и на их миссию семнадцатого года, и история, к сожалению, подтвердила его мнение.

В. Маяковский, воспевающий 150 000 000, которые, как ему казалось, говорят его губами, слишком рано остро почувствовал одиночество и ненужность всем тем, для кого он наступал на горло собственной песне.