Имена чисел в современном русском языке: семантический, грамматический и функциональный аспекты - Лыков Александр Вадимович 2006

Функциональный аспект числительных: прагматика, стилистика, фразеология
«И снова я сочту до девяти»: числовые ассоциации Б. Ахмадуллиной

Числительное используется в лирике для передачи «преизбыточного душевного волнения», являясь «не абстрактным математическим знаком отвлеченных и точных понятий, а живым художественным символом, обладающим известной эмоциональной выразительностью» [83, 166-167].

Вопрос о символизме чисел не может решаться без известной доли субъективизма. «Слушающий может гораздо лучше говорящего понимать, что скрыто за словом, и читатель может лучше самого поэта постигать идею его произведения. Сущность, сила такого произведения не в том, что разумел под ним автор, а в том, как оно действует на читателя или зрителя, следовательно, в неисчерпаемом возможном его содержании» [197, 181]. Аналогичная мысль об особенностях восприятия художественного текста содержится и в утверждении Р. Якобсона: «Люди обычно проявляют более узкую языковую компетенцию в качестве отправителей речевых сообщений и более широкую компетенцию в качестве их получателей» [292, 313]. Приведенные слова ученых в полной мере могут быть отнесены к числовой метафоре.

Название числа, отягощенное авторскими ассоциациями, может быть доминирующей лексемой поэтического произведения, чаще всего в этой роли выступают имена чисел, относящихся к сакральной культуре. Лексема девять в стихотворении Б. Ахмадулиной «Девять дубов» служит структурно-семантическим акцентом всех представлений лирического героя, являясь не только текстообразующим элементом поэтического произведения, но и эмоционально-экспрессивным рефреном, объединяющим мировосприятие двух народов в их общем протесте против агрессии и зла. Поэтесса находит «такой аспект изображения, при котором целое предстало бы не в частях, не в «арабесках», но в целом» [156, 279]. Таким объединяющим в единую, законченную по замыслу картину числом в стихотворении является девять. Посредством регулярного вербального повтора имплицируется его значимость и в то же время намечается «нагнетаемое развитие речи, а затем разрешение…» [241, 278].

В «Девяти дубах» речь идет о братьях Херхеулидзе, героически погибших в битве при Марабде (девять плит Марабды = девять могил). Их память глубоко чтима поэтессой, совершающей паломничество к могиле, окруженной вниманием и любовью грузинского народа. Девять в стихотворении звучит как заклинание с требованием не забывать погибших и с просьбой не множить зла:

Мне снился сон — и что мне было делать?

Мне снился сон — я наблюдал его.

Как точен был расчет — их было девять:

дубов и дэвов. Только и всего.

Да, девять дэвов, девять капель яда

на черных листьях, сникших тяжело.

Мой сон исчез, как всякий сон. Но я-то,

я не забыл то древнее число.

Вот девять гор, сужающихся кверху,

как бы сосуды на моем пути.

И девять пчел слетаются на квеври,

и квеври тех — не больше девяти.

Я шел, надежду тайную лелея

узнать дубы среди других лесов.

Мне чудится — они поют "Лилео".

О, это пенье в девять голосов!

Я шел и шел за девятью морями.

Число их подтверждали неспроста

девять ворот, и девять плит Марабды,

и девяти колодцев чистота.

Вдруг я увидел: посреди тумана

стоят деревья. Их черты добры.

И выбегает босиком Тамара

и девять раз целует те дубы.

Я исходил все девять гор. Колени

я укрепил ходьбою. По утрам

я просыпался радостный. Олени,

когда я звал, сбегали по горам.

В глаза чудес, исполненные света,

всю жизнь смотрел я, не устав смотреть.

О, девять раз изведавшему это

не боязно однажды умереть.

Мои дубы помогут мне. Упрямо

я к их корням приникну. Довезти

меня возьмется буйволов упряжка.

И снова я сочту до девяти.

Числовая характеристика, выраженная девять, относится к разнообразному кругу определяемых: дубы, дэвы, капли яда, горы, пчелы, квеври, голоса, моря, ворота, плиты, колодцы, поцелуи (девять раз целует), чувства, ощущения (девять раз изведавшему это), буйволы в упряжке. Доминирующая КГ девять дубов, ставшая названием стихотворения, символизирует оплот силы, мощи, несокрушимости. Как объединяющее, консолидирующее надежды и чаяния, по крайней мере, двух народов, число девять выбрано не случайно. Количество погибших грузинских братьев совпало с числом великого дня всенародного очищения, который начинался вечером девятого числа седьмого месяца (седьмым был сентябрь), чтобы в десятый день смирить души.

Чувство причастности лирического героя к трагедии грузинского народа передается самим фактом сновидения (глубина переживаний не оставляет его душу и во сне): в нем он наблюдает противостояние девяти дубов и девяти дэвов (злых духов). Антитеза «дубы — дэвы» усиливается под влиянием зевгматической соединительной связи в синтагме их было девять: дубов и дэвов, в границах которой лексема дубы получает семантическое приращение ’добрая сила’, ярко противопоставленное семантике лексемы дэвы (’гибельная сила’). Так, уже в зачине произведения КГ девять дубов приобретает свойства священного символа. Во втором четверостишье девять дэвов, девять капель яда поражают листья дуба, обрывая тяжелые видения повествователя. Полный тревожных ожиданий сон сменяется элегией, похожей, в отличие от ночного кошмара, на сон наяву, светлый и прекрасный, как сама Грузия. Лирический герой любуется её экзотикой. Вот девять гор, которые, надо полагать, преодолеваются идущим навстречу чудесной стране, родине погибших братьев; вот девять квеври (сосудов) с добрым грузинским вином — символом гостеприимства народа. Нарисованная картина позволяет не только видеть её, но и слышать, чувствовать ее сладостный аромат, благодаря девяти пчелам, слетающимся на девять квеври. Сакральное девять обнаруживается и в национальном грузинском песнопении в девять голосов. Лирический герой преодолевает огромные расстояния, чтобы добраться до заветного места за девятью морями, достичь девяти ворот памяти, поклониться праху братьев Херхеулидзе (девять плит Марабды) и очиститься чистотой девяти колодцев. Это точка пересечения библейского и ахмадулинского катарсиса. Он достигает апогея (6 четверостишье), когда заветные для лирического героя (вероятно, и для русской поэтессы) дубы целует девять раз грузинская девушка. После пика духовного напряжения по достижении своей Мекки (7 четверостишье) наступает состояние изнеможения паломника, которое передается КГ с синтаксическим значением меры пространства — исходил все девять гор. Далее (8 четверостишье) лирический герой делится своим ощущением счастья видеть девять чудес жизни много раз. Девять получает здесь дополнительное значение ’много’, формируя яркую афористичную антитезу: О, девять раз изведавшему это не боязно однажды умереть, — полнота, многообразие жизни противопоставляется однообразию, единичности смерти. Заключительная строка И снова я сочту до девяти звучит как заклинание, завершающее лирическое произведение.

Б.Ахмадулина не раз противопоставляет агрессивно мощное множество людей хрупкости и беззащитности одного человека, не вписывающегося в это объединение. В стихотворении «Варфоломеевская ночь» она откровенно сочувствует тому, кто тонко плакал, «между двух огней еще не гугенот и не католик», и на которого наводили ужас «тридцать тысяч гугенотов»:

В ту ночь, когда святой Варфоломей

на пир созвал всех алчущих, как тонок

был плач того, кто между двух огней

еще не гугенот и не католик.

Но, может быть, в беспамятстве, в раю,

тот плач звучит в честь выбора другого,

и хрупкость беззащитную свою

оплакивает маленькое горло

всем ужасом, чрезмерным для строки,

всей музыкой, не объясненной в нотах.

А в общем-то — какие пустяки!

Всего лишь — тридцать тысяч гугенотов!

Авторская ирония по отношению к гугенотам, выраженная модальным предложением А в общем-то — какие пустяки!, имеет связь с исторической реальностью, всегда недооценивающей зарождение воинственно настроенного политического течения. Лексема гугеноты (первоначально насмешливое прозвище союзников по вере) впоследствии стала именем самого агрессивного политического течения, развязавшего кровопролитные религиозные войны под знаменем кальвинизма против феодальной эксплуатации. Авторская модальность трансформируется и на оппозицию один беспомощный человек («не гугенот и не католик», т.е. не пожелавший или не сумевший присоединиться к той или иной из противоборствующих сил), с одной стороны, и грозная армия людей — («всего лишь тридцать тысяч гугенотов») — с другой. Ирония автора передается оксюмороном, формирующимся за счет семантической несовместимости дискурсивного слова всего лишь с КГ тридцать тысяч гугенотов.

Положительная значимость персонифицированного один и отрицательная — персонифицированного много вполне сочетаются с представлениями древних людей о «специфической семантике» один: «В текстах наиболее древнего типа 1 или вовсе не появляется или встречается крайне редко. При этом кажется оправданным предположение, что 1 означало, как правило, не столько первый элемент ряда в современном понимании структуры числового ряда, сколько целостность, главной чертой которой выступает нерасчлененность» [242, 18-19].

Имена чисел позволяют в простой, лишенной пафоса ситуации выразить сокровенные и достойные читательского внимания мысли автора. Вот впечатление лирической героини Б.Ахмадулиной от предложенного ей подарка — сервиза на двадцать шесть персон со ста предметами:

— Тогда сервиз на двадцать шесть персон! —

воскликнул он, надеждой озаренный —

В нем сто предметов ценности огромной.

Берите даром — и вопрос решен.

— Какая щедрость и какой сюрприз!

Но двадцать пять моих гостей возможных

всегда в гостях, в бегах неосторожных.

Со мной одной соскучится сервиз.

Как сто предметов я могу развлечь?

Помилуй бог, мне не по силам это.

Нет, я ценю единственность предмета,

вы знаете, о чем веду я речь.

Афористичность стиха достигается глубиной мысли и формой ее выражения. Энергичная, многообразная по характеру передвижений жизнь двадцати пяти возможных гостей обладательницы сервиза противопоставлена статике двадцати шести предметов комплекта, а его многопредметная, унылая повторяемость откровенно не симпатична лирической героине. В стихе, правда, скучает сервиз, но метонимическая связь транспонирует чувство скуки и на хозяйку, обладающую этим предметом. Ненужность роскошного сервиза тонко и деликатно завершается в четверостишье, где его обладательница, не желая обидеть антиквара и его подарок, берет чувство вины за предполагаемую скуку предмета на себя, объясняет её причины неумением развлечь сто предметов. Последняя строка четверостишья, однако, расставляет иные концептуальные акценты. Отсутствие необходимости в сервизе мотивируется равнодушием к скучному однообразию одинаковых предметов, предпочтением ему единственной, раритетной вещи. Возможно, поэтесса выражает здесь свой протест против экспансии вещей, с трудом и муками доставаемых в описываемое время. Но персонификация скучающих ста предметов сервиза на двадцать шесть персон трансформирует отношение к предметам и на мир людей, в котором лирическая героиня, видимо, тоже ценит неповторимость и уникальность личности. Кстати, показательно, что и сам антиквар, неправдоподобно долго живущий (двести лет человеческой жизни — пока еще гипербола), устает от вожделенной роскоши так невероятно долго и, наверное, любовно собираемых вещей. Постоянное общение с ними состарило его душу и вселило в него такую усталость, что он готов одним махом освободиться от их тлетворного влияния:

— Как я устал! — промолвил антиквар. —

Мне двести лет. Моя душа истлела.

Берите все! Мне все осточертело!

Пусть все мое теперь уходит к вам.

Наиболее активной числовой лексемой в поэзии является лексема два. В поэтической речи Б. Ахмадулиной два символизирует, как правило, отношения мужчины и женщины ([242, 20], [54, 45]):

Ты не выйдешь — с таинственным мужем,

ты в столовой сидишь допоздна.

Продлевают ваш медленный ужин

две свечи, два бокала вина.

Прощай! Твой путь лежит поверх меня

и меркнет там, в зеленых отдаленьях.

Две радуги, два неба, два огня,

бесстыдница, горят в твоих коленях.

Лексемой два завершается это стихотворение, посвященное М.Цветаевой:

Среди всех твоих бед и плетей

Только два тебе есть утешенья:

Что не знала двух этих смертей

И воспела два этих рожденья.

Два здесь приобретает темпоральную символику, разделяя мир на временные периоды, противопоставленные по характеру господствующей в них силы: цветаевской — созидательной и постцветаевской — разрушительной. Поэзия Цветаевой дала новую энергию слову, прославив в нем Родину (два рожденья); смерть поэта стала не только тяжелой, ни с чем не сравнимой потерей для России, но и трагически (мистически!) совпала с разрушением самых главных ее святынь — слова и понятия Родины (две смерти).

Поэтика «чисел» связана с особыми свойствами числовых концептов, в которых сакральные элементы сочетаются с «открытой» (субъективной) ассоциативностью идеи числа при соединении мира чисел, мира вещей и внутреннего мира художника.