Анализ художественного текста - Лирическое произведение - Хрестоматия - Д. М. Магомедова 2005

Анализ стиля
Поэтическая лексика

Ю. И. Левин

Лексико-семантический анализ одного стихотворения О. Мандельштама

Любое слово является пучком,

и смысл торчит из него

в разные стороны...

О. Мандельштам. Разговор о Данте

1. Текст.

В игольчатых чумных бокалах

Мы пьем наважденье причин,

Касаемся крючьями малых,

Как легкая смерть, величин.

И там, где сцепились бирюльки,

Ребенок молчанье хранит —

Большая вселенная в люльке

У маленькой вечности спит.

  1933

2. Стихотворение это входит в цикл «Восьмистишия» и многочисленными нитями связано с другими стихами этого цикла и многими другими стихотворениями Мандельштама и с его прозой (особенно с «Путешествием в Армению»), Вне этого контекста невозможен сколько-нибудь удовлетворительный анализ этого стихотворения, особенно если принять во внимание глубокое единство всего творчества Мандельштама. Однако целью настоящего разбора не является исчерпывающее описание всего многообразия смыслов этого стихотворения и тем менее — установление его места в поэтической системе Мандельштама. Наша цель заключается в том, чтобы на примере этого стихотворения выявить многообразие «жизни слова в стихе» и продемонстрировать — как следствие этого многообразия — множественность возможных интерпретаций стихотворения, его многослойный характер, отнюдь не стремясь при этом к (принципиально невозможному, с нашей точки зрения) исчерпанию всех слоев и интерпретаций. Поэтому мы ограничимся анализом, имеющим скорее «читательский», нежели «научный» (литературоведческий или лингвостилистический) характер, отчетливо сознавая при этом некоторую ущербность такого подхода.

3. Отметим прежде всего, что рациональное осмысление¹ этого текста возможно лишь на уровне отдельных слов и словосочетаний (игольчатые бокалы, наважденье причин, малые величины и т. д.), большие отрезки текста, даже отдельные высказывания (единственное исключение: «Ребенок молчанье хранит») и тем более весь текст в целом такому осмыслению не поддаются; прозаический пересказ невозможен. Исходный материал здесь не ситуационный, а лексический и понятийный, т. е. стихотворение фундировано не той или иной ситуацией реальной (или воображаемой) действительности, а значениями отдельных слов (игольчатый, чумный, наважденье...) и содержанием определенных понятий (причина, смерть, вселенная...).

4. Остановимся на членении стихотворения. Каждое из четверостиший равно предложению; каждое двустишие представляет собой синтаксическое и реальное единство; таким образом, синтаксическое членение совпадает со стиховым и с реальным. Строфы связаны друг с другом как реально² (крючья — бирюльки), так и синтаксически: вторая начинается соединительным и. В результате стихотворение воспринимается как единое целое; в создании этого единства важную роль играют сквозные темы³ и семантические переклички⁴ (см. п. 5). При этом логические и реальные связи между двустишиями очень слабы: неясна связь первого со вторым, так же как третьего с четвертым. Связи эти проясняются лишь на уровне интерпретации⁵ (см. п. 6, 7), но и выявленные на этом уровне, они не допускают жесткой фиксации в силу множественности и некоторой взаимной противоречивости возможных интерпретаций (см. п. 9).

Таким образом, мы видим здесь синтаксическое (и интонационное) единство, внутри которого ослаблены (или отсутствуют) логические и реальные связи, но имеется сложная сеть семантических связей.

Важное различие между строфами: первая написана в первом лице множественного числа, вторая — в третьем лице. Хотя форма с мы нередко воспринимается как «обезличенная» (ср. мы в научной статье), в данном случае она кажется, напротив, очень личной, даже интимной — может быть потому, что речь идет о таких «личных», индивидуальных действиях, как питье из бокала или игра в бирюльки, и о таких хрупких, требующих бережности вещах, как «игольчатые бокалы» и «малые величины». Вторая же строфа в соответствии со своим третьим лицом глубоко безлична; это безличие усугубляется темами молчания, сна. Таким образом, в стихотворении проделывается путь от «я» к «не-я», от человека к вселенной.

5. Отметим теперь наиболее явные семантические переклички. Одна из них: малых — легкая — бирюльки — ребенок — в люльке — маленькой$ она порождает сквозную тему «малое, легкое»⁶; с ней перекликается тема «хрупкое»: в игольчатых... бокалах, но та же «игольчатость» несет в себе и тему «колючее», которая в соседстве со словом «чумных» приобретает оттенок жестокости и перекликается с «крючьями». Так мы переходим к теме смерти: чумных — смерть. Монтаж чумных — крючьями (поддержанный звуковым повтором чум — учм) порождает образ смерти-чумы: крючья, которые осмысляются в ближайшем контексте как крючки для бирюлек, становятся одновременно и орудием для стаскивания чумных трупов. Тема смерти связана с темой «малое, легкое» и через сочетание легкая смерть', подобно крючьям, слово легкая также становится в контексте стихотворения полисемантичным: кроме фразеологически связанного значения (безболезненная) оно обретает и свое прямое, словарное значение (отсутствие тяжести).

Противостоит «малому» тема «большое» (большая вселенная, вечность), связанная с «малым» непосредственно в амбивалентно-антитетическом сочетании у маленькой вечности¹. С космизмом темы «большое» перекликается слово причин, связанное со сцепились бирюльки (сцепление причин); слово сцепились в результате также становится полисемантичным: одно значение диктуется ближайшим контекстом, другое подсказывается более широким.

Остановимся подробнее на микросемантике первой строки. Слово игольчатый при буквальном прочтении вызывает представление о характерных «готических» узорах на хрустале; оно может ассоциироваться также с колющим вкусом шампанского; и то и другое создает — пусть даже очень слабый — оттенок праздничности. Но оно соположено со словом чумный; последнее индуцирует в значении слова игольчатый оттенок колючести, жестокости. Значение становится амбивалентным. Более того, сочетание «праздничности» с «чумой» вызывает в памяти пушкинский «Пир во время чумы» со всеми сопутствующими коннотациями, что еще более увеличивает семантическую насыщенность строки (и углубляет связь со смертью и крючьями). Далее, «игольчатость» через такие компоненты значения, как «острое, колючее» и «жестокое», связана с крючьями, а через «легкое, хрупкое» — с бирюльками.

Слово «игольчатый» вообще очень характерно-мандельштамовское; семантика его многопланова и неустойчива; монтируясь с другими образами стихотворения, оно как бы поворачивается к нам разными гранями (ср. эпиграф к статье). Сама семантическая структура этого слова в каком-то трудноуловимом смысле подобна его значению, «разыгрывает» его, — она настолько неустойчива, что как бы стоит на острие иглы; более того, она «разыгрывает», моделирует этот сложный и неустойчивый мир, о котором говорится в стихотворении⁸.

6. Перейдем к попыткам интерпретации. В стихотворении накладываются друг на друга и переплетаются слои⁹, относящиеся к различным сферам мысли и действительности, причем попытка отнести каждый фрагмент к какому-либо определенному единственному слою (расчленив тем самым стихотворение на части, в каждой из которых говорится «о своем») терпят неудачу: любой фрагмент соотносится одновременно с несколькими слоями.

Прежде всего, можно выделить бытовой, «домашний» слой, где пьют из игольчатых бокалов, играют в бирюльки, где спит в люльке ребенок.

Далее, многообразен философский слой: тут и «онтология (причинность), и «гносеология» (см. ниже), и «философия жизни»¹⁰. Отметим также наличие «космологического» (вселенная, вечность) и «математического» (малых... величин) слоев.

Остановимся подробнее на «физическом» слое. Нам не кажется слишком рискованным утверждать, что скрытым материалом стихотворения являются квантовомеханические и релятивистские идеи (ср. «Разговор о Данте» об «ослепительных взрывах современной физики»)/ Здесь можно усмотреть и мысль о возмущающем влиянии экспериментатора на микрообъект (касаемся крючьями — т. е. грубыми орудиями — малых... величин), и идею непознаваемости (или неполной познаваемости) микрообъекта (там, где сцепились бирюльки, ребенок молчанье хранит), и проблемы физического индетерминизма (наважденье причин — может быть, намек на косность человеческого ума, нелегко расстающегося с детерминистскими догмами). Последние две строки проникнуты релятивистскими представлениями: тут можно увидеть намеки на относительность пространства (большая вселенная в люльке) и времени (у маленькой вечности) и даже на взаимную соотнесенность пространства — времени¹¹.

7. Тот же текст, который мы только что интерпретировали в «физическом» аспекте, оказывается носителем и другого содержания, относящегося к слою «философии жизни». Можно увидеть здесь идею смертельной неумолимости причинности (мы пьем наважденье причин) — современный аналог идеи Рока. Эта «смертельность» усматривается из того, что бокалы — чумные, и усугубляется воздействием близкого в тексте слова смерть. Близка этому и идея «равнодушной природы», безразличия вселенной (которая спит) к человеку.

Далее, игра в бирюльки может интерпретироваться как жизнь человека или, шире, человечества; здесь подчеркивается ее хрупкость, непрочность, ненадежность (но, как нам кажется, отнюдь не ее забавная никчемность или бессмысленность: соседство таких «высоких» понятий, как вселенная, вечность и т. д., и то, что ребенок молчанье хранит, а не забавляется, скажем, и весь строй стихотворения предостерегают от такого толкования). Скрытая тема, которую условно можно назвать «осторожно!» (в значении «бережно»), проходит через все стихотворение (например, нельзя касаться малых величин грубыми крючьями), та же тема — в хрупком и непрочном сцеплении бирюлек — не разрушить бы! — и в молчанье ребенка, и в хрупкости игольчатых бокалов — ср. черный бокал, сопровождающий надпись «Осторожно! Не кантовать!» — и в том, что вселенная в люльке... спит — не разбудить бы!

В аспекте «философии жизни» возможны еще новые (ср. п. 5) толкования словосочетания легкая смерть: в контексте, говорящем о хрупкости и непрочности человеческой жизни, легкая смерть может восприниматься и в значении «легко настигающая» (стоит сделать неосторожный шаг — и погибнешь; ср. пастернаковское «а в наши дни и воздух пахнет смертью»). Возможен и другой оттенок — в смысле тютчевского «и так легко не быть». Интересно, что эта столь важная в семантической структуре стихотворения легкая смерть входит в качестве второго члена в сравнение, которое совершенно не обязательно и даже не мотивировано. Ср.: «Сила дантовского сравнения... прямо пропорциональна возможности без него обойтись. Оно никогда не диктуется нищенской логической необходимостью» («Разговор о Данте»).

8. До сих пор мы выявляли многослойность стихотворения, исходя лишь из субстанции содержания. Однако, как нам кажется, не меньшую роль в создании «модели мира», конструируемой этим текстом, играет и форма содержания, семантическая структура стихотворения, базирующаяся на множественных и многозначных семантических связях, крайне сложная, напряженная и неустойчивая. Особую роль играет здесь противоречие между формой содержания и формой выражения. Мы уже отмечали контраст между синтактико-интонационной цельностью и реальной, и логической несвязанностью. Этот контраст является лишь частным проявлением противоречия между классической ясностью формы выражения (простота синтаксиса, отсутствие инверсий и эллипсов, совпадение синтаксического членения со стиховым, спокойный ритм трехстопного амфибрахия без пропусков ударений и сверхсхемных ударений создают впечатление почти пушкинской ясности: фоном для восприятия становится русский классический стих XIX в. — от Пушкина и Баратынского до Тютчева и Фета) и сложнейшей и неуравновешенной структурой формы содержания (и связанной с этим семантической «темнотой» и многозначностью). Это противоречие, эти черты формы содержания имеют, с нашей точки зрения, характер знака, различные аспекты значения которого проявляются во всех интерпретационных слоях. Так, в физическом, или, шире, натурфилософском, слое этот знак как бы «разыгрывает» современные представления о структуре мира, расшатанность, неопределенность, противоречивость соответствующих физико-философских категорий, далеких от ньютоновско-лапласовской жесткости и определенности, воспроизводя не интеллектуалистскую или прагматическую фикцию застывшей действительности с четкими контурами и строгой казуальностью, а гераклитовскую действительность во всей ее сложности, текучести и многогранности¹².

Можно, видимо, говорить и о социально-историческом аспекте этого знака: хотя в тексте стихотворения «шум времени» и не эксплицирован, но в отмеченных выше чертах семантической структуры — и это поддерживается некоторыми оттенками и в субстанции содержания — слышатся отзвуки трагической атмосферы эпохи — неустойчивой, зараженной (чумных), полной потрясений, не дающей ответов на извечные вопросы и запросы человека (молчанье хранит), отзвуки ощущения неблагополучия, неустроенности, хрупкости и ненадежности (легкая смерть) человеческой жизни.

9. Многослойность стихотворения приводит к невозможности его единой связной интерпретации. Дело не только в том, что, скажем, натурфилософская интерпретация оставляет в стороне другие, не менее важные аспекты, но и в том, что ни один из слоев не образует замкнутой в себе и непротиворечивой системы: отдельные фрагменты оказываются многозначными не только при переходе от слоя к слою, но и в пределах одного слоя. В этом легко убедиться, попытавшись изложить «своими словами» какой-либо фрагмент стихотворения, даже ограничиваясь при этом каким-нибудь одним аспектом, например, натурфилософским.

Так, игра в бирюльки, очевидно, что-то «моделирует». Но что? Сцепление бирюлек — это, видимо, сцепление причин и следствий; но что такое сами бирюльки? События или объекты, составляющие в совокупности вселенную? Если это так, то третья — четвертая строки означают, что мы подходим к вселенной со слишком грубыми орудиями, не только не позволяющими познать ее, но и грозящими ее разрушить. Но что тогда «моделирует» ребенок, хранящий молчанье? Может быть, это снова мир, в котором теперь подчеркивается его молчанье, нежелание раскрыть человеку свои тайны? Таким образом, вселенная характеризуется одновременно и хрупкостью, и равнодушием к человеку. Но кроме того, можно думать, что именно ребенок играет в бирюльки, — тогда ребенок — это познающий и действующий субъект, олицетворяющий человечество; но почему же он «молчанье хранит»? Или это — «лирическое Я», сам поэт, хранящий молчанье перед лицом хрупкости и ненадежности мира, который невозможно тронуть (хотя бы словом), не разрушив?

Все эти вопросы — очень немногое из того, что возникает при попытке сколько-нибудь однозначно осмыслить это стихотворение.

Примечания

¹ Осмыслить текст — значит поставить ему в соответствие внеязыковую ситуацию, описанием которой мог бы быть данный текст. (Здесь и далее в сносках дается объяснение некоторых терминов, используемых нами не вполне в общепринятом или уже уточненном смысле).

² Реальная связь имеется между двумя языковыми элементами, если их денотаты относятся к одной предметной области.

³ Если в тексте имеется несколько элементов (напр., слов) с общим семантическим признаком, то этот последний называется темой.

⁴ Семантическая перекличка — отношение между семантически связанными словами (т. е. такими, что их значения содержат хотя бы один общий семантический признак).

⁵ Интерпретация — реконструкция ситуации, описанием фрагмента которой мог бы быть данный текст (следовательно, интерпретация по сравнению с осмыслением обладает большим произволом — ср. сноску 1; она может оказаться возможной и тогда, когда осмысление невозможно; возможны различные интерпретации одного текста).

⁶ О «семантических полях» в поэзии Мандельштама см. в нашей статье «О некоторых чертах плана содержания в поэтических текстах» (International Journal of Slavic Linguisticsand Poetics. 1969. XII).

⁷ Там же. С. 113. Отметим большую роль амбивалентных антитез в семантической структуре стихотворения. Кроме маленькой вечности, сюда относится легкая смерть, большая вселенная в люльке, в игольчатых чумных бокалах (антитетичность последнего сочетания скрытая, см. ниже); все стихотворение построено на антитезах «большое — малое», «мрачное — светлое» и некоторых более частных (типа «нежное, слабое — грубое»).

⁸ Регистрация семантических перекличек, фиксируя их в статике, не дает истинного представления о микросемантической структуре стихотворения — это лишь моментальные снимки (притом не слишком хорошие — запечатлеваются только контуры) с того динамического единства, которое мы ощущаем в живом движении стиха. Отчасти тут дело в неразработанности аппарата семантического анализа, отчасти — и в самой природе вещей, точнее — в «природе слова», видимо, принципиально не поддающегося исчерпывающему семантическому анализу. Так, мы не умеем адекватно описывать «истинную» структуру значения слова, не можем установить, какие семы входят в состав значения данного слова, и т. д. — отсюда грубая приблизительность, «контурность» описания значений; далее, семантические связи мы умеем — в лучшем случае — только регистрировать, а как подойти к описанию динамики семантического развертывания — не знаем, отсюда «алгебраичность» (в лучшем случае) описания там, где нужен аппарат, аналогичный дифференциальным уравнениям (надо описывать не состояние, а процесс!). «Динамический» подход к описанию семантики стиха пока удается только в виде импрессионистических набросков метафорического характера; лучшие образцы можно найти в русской литературе у самих поэтов — Цветаевой, Пастернака, Мандельштама. Последний - особенно в «Разговоре о Данте» - сделал даже попытку описания «семантической динамики» не только для конкретного поэтического текста, но и «в общем виде», создав своего рода модель развертывания поэтического текста; соответствующие страницы «Разговора о Данте» — видимо, лучшее, что сделано в этом направлении.

⁹ Слой — достаточно широкая предметная область, в которой интерпретируется данный текст.

¹⁰ Отметим — в порядке отступления от имманентного анализа — наличие у этого стихотворения «подтекста» (в смысле К. Ф. Тарановского) из Гераклита: «Вечность - дитя, играющее в кости, — царство ребенка» (фрагм. 52 по Дильсу). Вся вторая строфа содержится in mice в этом фрагменте.

¹¹ Теория относительности рассматривает «наше» пространство как трехмерную гиперповерхность, вложенную в четырехмерный пространственно-временной континуум; ср. в стихотворении представление о вселенной, спящей в люльке у вечности.

¹² Подробнее об этом см. нашу статью: «Заметки к “Разговору о Данте”» О. Мандельштама // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. 1972. XV.

Печатается по изданию: Левин Ю. И. Лексико-семантический анализ одного стихотворения Мандельштама // Слово в русской советской поэзии. М., 1975. С. 225-233.